Йерве из Асседо

– Постараюсь, – сказал Тенгиз. – Я так понимаю, ты уже навоображала себе все мыслимые и немыслимые катастрофы. Скорее всего, твой папа просто много работает и занят по вечерам. Он ведь учитель в старших классах, да? Кажется, математики? К тому же он завуч?

Я уже не удивлялась, что он все помнит. В сгущавшейся табачной дымке исполосованное тенями от жалюзи лицо Тенгиза превратилось в облик персонажа из немых немецких фильмов. Их крутили глубокой ночью по кабельному киноканалу, когда все дрыхнут и никто телик не включает; таких, как, например, “Носферату”.

– Может быть, он стал подрабатывать по вечерам частными уроками. В бывшем Союзе же полный финансовый крах. А признаться тебе в том, что у них тяжелое материальное положение, родители не могут. И правильно делают. Они ведь не хотят тебя нагружать лишними заморочками. И правильно они сделали, что послали тебя сюда в кризисные времена.

Откуда он знал, что правильно? Но пусть не знал, от этого предположения мне стало так спокойно, как не бывало уже давно. Вот Тенгиз умел утешать. Не то что Маша, которая только раздувала мои страхи.

– Мой папа тоже очень много курит. Дай мне сигарету.

Тенгиз ничего не сказал.

– Почему ты никогда не выходишь из Деревни?

Он почесал подбородок и улыбнулся, отчего стал еще больше похожим на киношную нечисть.

– Потому что я призрак оперы.

– Что это такое? – удивилась я.

– А ты не знаешь? Ну да, неудивительно, потому что это не книжка, а мюзикл.

– Я не дура. Я смотрела мюзиклы.

– Какие мюзиклы ты смотрела, кроме своих “Гардемаринов” и “Мушкетеров”?

Он что, издевается? “Гардемарины” ни в коем разе не мюзикл, а тем более “Мушкетеры”. Но я все равно задумалась.

– “Юнона и Авось”.

– Это не мюзикл, а рок-опера. Никаких мюзиклов ты не смотрела. Знаешь что, Комильфо, твой выбор литературы в последнее время оставляет желать лучшего. Ты до ночи читаешь “Идиота”, а потом при подъеме тебя не добудиться. Или вот скажи мне: какой нормальный человек способен хоть что-то соображать на уроках геометрии, если на переменах он погружается в сартровский ад?

Откуда он знал, что я читаю? Но он все про меня знал, это я давно поняла.

– По правде говоря, удивительно, что у тебя проходной балл по математике. Я заодно сообщу твоим родителям, что это не чтиво для подростков. Пусть запретят тебе Сартра, раз я не в силах.

Вечно, вечно у взрослых двойная мораль. Сперва они похищают детей из родного дома в чужие страны, а потом заявляют, что Сартр им не по возрасту. А израильтяне так вообще побили все рекорды лицемерия: в восемнадцать лет они вручают девчонкам оружие и отправляют в армию, но считают, что в шестнадцать они не способны понять Достоевского.

В Советском Союзе хотя бы отсутствовали двойные стандарты во всем, что касалось интеллектуального просвещения и эрудиции. И какое отношение имеет мое чтиво к моему нынешнему экзистенциальному состоянию?

– Что ты мне зубы заговариваешь?

– А чего ты хотела? Поныть о том, как вы в очередной раз поссорились с Натаном Давидовичем? Можешь поныть, если хочешь, я послушаю.

И Тенгиз картинно принял позу роденовского мыслителя. Этот памятник я никогда вживую не видела, но давно мечтала.

Странно, но ныть мне категорически расхотелось. Я прислушалась к себе, мысленно себя ощупала и поняла, что последние остатки вселенского ужаса развеялись и улетучились. Я снова была сильной, прочно стояла на земле – то есть сидела, и никакие внешние опоры мне не были нужны.

– Что же ты вынесла из Сартра? – спросил Тенгиз.

– За закрытыми дверями нет охранника, – ответила я, не задумываясь. – Да и двери, в общем-то, не заперты. Каждый свободен и может выйти, когда захочет. Но они все равно остаются. Им страшно выйти, потому что им кажется, что снаружи хуже, чем внутри. Но они заблуждаются. Они пленники своих страхов.

– И зеркал там нет, – сказал Тенгиз. – В том-то и проблема. Никто не отражается в глазах других. А людям необходимы отражения, иначе они очень одиноки. Людям необходимы свидетели. Необходимо, чтобы их видели и знали другие люди. Иначе они невидимки. А может, и вообще не существуют.

– Ад – это когда тебя никто не держит взаперти, а ты все равно не можешь выйти на свободу, – уверенно сказала я.

– Ад – это когда никто не знает, какая ты на самом деле, и не понимает твой внутренний мир, – возразил Тенгиз. – Когда допишешь свою книгу, покажешь мне. Но ни словом раньше, а то сдуешься.

– Дай мне сигарету.

Он покачал головой.

– Я скажу Фридочке, чтобы не покупала тебе больше сигарет. И ее мужу. И Фридману скажу, и всем учителям, и израильским мадрихам, и садовникам. А когда у тебя закончатся сигареты и начнется ломка, тебе придется пойти в магазин. У тебя просто другого выхода не останется.

Тенгиз посмотрел на меня пристально, мрачным взглядом немого немецкого экспрессионизма.

– Вот тогда я брошу курить.

Открыл пачку “Лаки Страйк” и протянул ее мне:

– Только не затягивайся – они крепкие, у тебя закружится голова.

Я затянулась.

Голова закружилась.

В черных глазах напротив распахнулось и медленно заколебалось спокойное подлунное море.