– Какого вообще ты подслушиваешь чужие разговоры? У тебя своей жизни нет? Сходи купи себе мороженое в киоске.
И Натан засунул руку в карман и злобно швырнул Юре пригоршню монет.
– Тебе не подходит козлиность. – Юра собрал монеты с пола и положил на первую парту.
А Натан спросил:
– Ты ее тоже случайно целовал, а она не хотела?
Юра покраснел, как от солнечного удара, и ответил:
– К сожалению, нет.
Тут я поняла, что если и осталось что портить, так Юра это и испортил своими благими намерениями. В очередной раз.
Натан громко и нарочито заржал:
– Я не собираюсь тебе мешать. Зоя свободный человек и может целоваться с кем угодно, наряжаться в бочку, круглосуточно писать книги и на голове ходить. Меня она больше не интересует.
– Я вовсе не это имел в виду, – попытался оправдаться Юра. – Будет очень жаль, если вы расстанетесь.
– Не твое дело, – сказал Натан. – Отвали, пожалуйста, к чертовой матери.
– Очень даже мое дело, – не унимался Юра. – Мы живем в коллективе. Я не посторонний наблюдатель. Мне противно, когда вы ругаетесь.
Я не могла ничего произнести. Немота опять меня накрыла.
– Мы не ругаемся, – возразил Натан. – Мне нечего с ней ругаться. Я ее не знаю.
– Посмотри на нее. – Юра указал на меня пальцем, как на неодушевленный предмет. – Она плачет.
– Крокодиловы слезы, – сказал Натан.
– Не плачь, Комильфо, – обратился ко мне Юра. – Он одумается.
– Твою мать, Шульц! – взорвался, наконец, Натан. – В этой идиотской Деревне нет никакого личного пространства! Как же я завидую Арту! Красавчик его папа, что забрал его отсюда. Кто бы меня отсюда забрал от вас от всех подальше.
– Мне казалось, что тебе здесь нравится, – сказал Юра.
– Казалось ему! Почему ты все еще здесь? И она тоже?
– Потому что через пять минут у нас геометрия, – резонно объяснил Юра.
Натан смял газету и баскетбольным броском швырнул ее в мусорную корзину:
– Удачного урока.
Закинул на плечо рюкзак и вышел из класса, хлопнув дверью.
Я хотела побежать за ним, но не смогла сдвинуться с места. Тут Юра Шульц сделал скорбное лицо и сказал, что я могу поплакаться ему в жилетку, если мне хочется. Мне не хотелось плакаться Юре в жилетку, но я ничего не могла сказать, потому что меня поглощала огненная геенна.
Но это образ такой. На самом деле меня не геенна поглощала, а катастрофический страх, вызванный дырой, которая образовалась на том месте, откуда непонятно что оборвалось. И окружность этой дыры увеличивалась с каждым проходящим мгновением, превращая дыру в пропасть, а затем в Марианскую впадину, и все мысли и все чувства в этой бездне разваливались на куски и разлетались на мелкие осколки. И непонятно было, где начало и где конец, где верх, а где низ, что правильно, а что – нет, кто я такая, откуда взялась и зачем.
И при этом где-то рядом существовала часть моего Я, которая пыталась мне сообщить, что моя реакция нерациональна и непропорциональна, потому что ничего такого ужасного не произошло, и в конце концов, разве мы не ругались с Натаном десятки раз и столько же раз не мирились?
Наверное, дело было не только в Натане, а в том, что слишком много накопившегося стресса человеческая психика вынести не может, даже если она зациклена на себе.
– Эй, Комильфо, тебя колбасит, – донесся издалека голос Юры. – Принести тебе воды?
Вероятно, что в шатком мире, в котором нет дома, куда можно возвратиться, убежища, где можно скрыться он ненастья, Натан стал для меня необходимой опорой, настолько само собой разумеющейся, что я даже не подозревала о его важности в моей жизни.
Подобного ужаса я никогда прежде не испытывала. И тут я поняла, почему в Деревне такое значение придавали расставаниям: если тебя не отвязывают от мачты, а слишком резко обрубают канат, ты летишь вниз головой в бушующее море и не понимаешь, где дно, а где поверхность.
Так что же это получается? Лучше изначально вообще ни к кому не привязываться?
– Как тебе помочь? – спросил взволнованный Юра. – Пойти позвать этого упрямого козла?
Мне бы очень хотелось, чтобы он пошел позвать упрямого козла, но я понимала, что это бесполезно. Что-то между нами самым настоящим образом непоправимо порвалось. Я это точно знала. Я это ощущала внутри живота.
Мне срочно нужно было за что-то ухватиться, за нечто, стоящее перпендикулярно относительно бездны, потому что иначе я бы захлебнулась и утонула.
“Асседо благословенно! – сказал дюк. – Держись за меня”.
Я попыталась схватить его за руку и провалиться в Асседо. Я протягивала руку, но дюк, всегда такой трехмерный, выпуклый и прочный, размывался, истончался и превращался в плоскую сквозную тень.
“Или за меня, – ласково предложил Фриденсрайх фон Таузендвассер и улыбнулся. – Милая, останься с нами”.
Блеснули зубы речным жемчугом. И в глазах его нездешних Асседо зажглось огнями. Край морской – как призрак детства, не поймать его руками. Все уходит кровью в бездну…
“Фрид, мой Фрид… ”
Только он был отражением отражения – лунным лучом, преломившимся в призме. Асседо меня выталкивало, отторгало, как неорганичный элемент.
Убежище убегало от меня.
– Что с тобой, Комильфо? – спрашивал перепуганный Юра. – Что тебе нужно?