Йерве из Асседо

Тенгиз извлек из кармана помятую бумажку, и ворота отворились. Юра уныло направился к автобусной остановке через дорогу, где его действительно ожидал мадрих израильской группы, очень молодой и очень полный педагогического рвения, больше похожий на прошлогоднего выпускника, чем на воспитателя.

Обратно в гору мы шли в полном молчании. Но, признаться честно, мне стало значительно легче: земля снова стала землей, небо – небом, а Деревня – Деревней, и в моей груди края необъятной дыры стягивались с каждым шагом.

Я нарушила молчание и сказала:

– Ты бы лучше Натана поискал, он тоже в раздрае и на урок не вернется.

– В школьное время за учеников ответственны учителя. Сейчас, между прочим, мои неурочные часы.

– И поэтому ты меня забрал с геометрии.

– Я тебя не забирал. Ты можешь вернуться на урок, когда захочешь, или отправиться в свою комнату. Мне показалось, что тебе не помешает отгул.

– Я тебя не просила меня освобождать от геометрии, – огрызнулась я. – Ты просто нашел отличную отмазку, чтобы не признаваться Юре, что никогда в жизни не выходишь за ворота Деревни.

Тенгиз не удивился, не переполошился, не обвинил меня в том, что я лезу не в свои дела, ничего не возразил, а вместо всего этого закурил.

– Дай мне сигарету.

– Чего? – Тут он изобразил изумление и посмотрел на меня сверху вниз.

– Я тоже хочу курить. Меня только что бросил Натан Давидович, потому что я поцеловалась с другим мальчиком, который мне полностью безразличен, и так случайно получилось, что я все ему рассказала, а потом меня настиг смертельный ужас и я думала, что умру, если пошевелюсь. Неужели у меня действительно с головой не все в порядке? Что со мной не так? Почему я так испугалась?

– Зачем ты рассказала Натану?

– Потому что я честный человек.

– Ты опять путаешь понятия. Честность и невоздержанность – разные вещи.

– Блин, да вас всех что, на одной фабрике лепят?

– Как ты со мной разговариваешь, Комильфо? – низким голосом сказал мадрих. – Ты слишком часто забываешься: я не твой сверстник.

– Ты хоть и не мой сверстник, но только что меня использовал, чтобы не смотреть правде в глаза.

– Так, – сказал Тенгиз, – ты опять ищешь поводы для ругани. Но я не собираюсь с тобой ругаться – откаты у всех бывают. Ты не сумасшедшая, странности присущи людям. Некоторые из них необъяснимы, и нечего ломать над ними голову. А чем в очередной раз злиться, лучше признай, что тебе сделали больно.

– Никто мне ничего не делал, я сама себе сделала больно.

– Ну да, так проще. Так о чем ты хотела у меня попросить?

Да вроде ни о чем. О чем я могла его просить? Чтобы вправил мозги Натану Давидовичу? Чтобы магическим образом возникал из ниоткуда каждый раз, когда он мне понадобится? Чтобы и дома летом в Одессе возникал? И после окончания программы тоже? И чтобы я научилась справляться со своими чувствами и воображением, не конфликтуя при этом со всеми, включая тех, кого меньше всего хотела огорчать? И чтобы я смогла написать настоящую книгу? А сигарету он отказался мне давать, хотя сам дымил как паровоз. Кругом двойная мораль.

– О чем-то явно хотела.

– Почему “явно”?

– Потому что кова.

На иврите это означало “шапка”. Так израильтяне всегда отвечали на “почему”, когда ответ казался им очевидным, а вопрос – глупым либо риторическим, или когда они сами не знали, что ответить.

– Мой папа вот уже полгода не отвечает на мои звонки. Я не в понимаю почему, и мои родичи мне ничего не объясняют и постоянно уходят от темы. Я здесь живу, как от мира оторванная, и я боюсь, что мои родители разводятся, а я ничего об этом не знаю. Я хотела у тебя попросить, чтобы ты им позвонил и выяснил, что там происходит. Это часть твоих обязанностей вожатого.

– Пойдем под мазган, – сказал Тенгиз. – Похоже, сегодня хамсин. Небывалое дело – хамсин до Песаха. Мир перевернулся с ног на голову. Все это плохо кончится.

“Мазган” означало “кондиционер”, без которого израильтяне жить не могли, и врубали в помещениях мороз, стоило угрозе хамсина прозвучать по радио. А еще они с удивительной страстью относились к прогнозам погоды и так боялись их пропустить, будто погода в Израиле могла удивить. А она не могла, потому что в Израиле либо жара, либо дожди – никакого метеорологического разнообразия.

Мы зашли в кабинет вожатых, в котором уже вовсю работал мазган, и Тенгиз вскипятил чайник. Приготовил свой черный кофе с кардамоном, и моментально восстали из небытия бедуины, мамлюки, мавры, верблюды, караван-сараи, чалмы, паранджи, лампы…

– Почему ты полгода молчала? – Тенгиз отхлебнул из мутной чаши воображения.

– Потому что кова. – Я тоже отхлебнула.

… старик Хоттабыч, Насреддин, Аладдин, Саладин, паладины, Изабелла и Фердинанд.

– Ясно.

– Ты им позвонишь?

– Позвоню. – Тенгиз опять щелкнул зажигалкой, с нескрываемым наслаждением затянулся, развеял дым рукой. – Но если твои родители от тебя что-то скрывают и если они похожи на тебя, то вряд ли они откроются мне.

Мне показалось, что он кокетничает.

– Да ну прямо. Ты способен у любого вытянуть всю подноготную. Если, конечно, захочешь и будешь в ударе.