Идущие

Четвёртая слушала их и думала про буквы. Те, которые были на заиндевевших, заплесневелых, выжженных солнцем обложках, на страницах, которые ломались, как высушенные лепестки, и пахли тиной, тлением, старостью. На табличке из мутного пластика, висящей на облупленной стене бывшего школьного класса. И о том, что с ними, такими разными, так одинаково в конце концов происходило: облеченные в речь, любые языки всех известных и неизвестных задверий становились одним-единственным, простым и понятным.

У этого феномена, в отличие от многих других, никакого говорящего названия не было. Не было и обоснования. Одно лишь постоянное, стабильное понимание с первых же звуков, мгновенная адаптация собственного центра речи и мыслительного, невозможность поймать и осознать ту эфемерную грань, через которую разум делает шаг, чтобы через полсекунды уже быть готовым к общению. Странный ли это контакт с ноосферой каждого задверья, работа ли неизвестного участка мозга — профессор в своё время так и не выяснил. А дядя этим и не занимался. С него, как он говорил, и без того достаточно различных дверных секретов. Поэтому умение разговаривать и понимать всегда воспринималось всеми как данность — и только взгляд на алфавит, на строки рождал понимание огромного и загадочного волшебства.

Поэтому-то, наверное, многие Идущие так любили читать.

Капитан наклонился и бесцеремонно тряхнул осевшего на землю серобалахонного. Вот уж кто в разговоре со всякими ошарашенными аборигенами вообще никогда не отличался особой тактичностью.

— Ты из поселения за рекой?

Человек, только что бессмысленно таращивший глаза в пустоту, пришел в себя и ойкнул — хватка у Капитана была железной. Солнце нещадно палило. Звенела вода. На прогнившую крышу ржавой прямоугольной коробки уселась какая-то птица и издала беззаботную трель. Разбросанные повсюду среди трав и цветов бывшей автомобильной парковки, эти остовы, коробочки, колёса и торчащие тут и там устремленные в небо обглоданные непогодой дворники выглядели работами скульптора-сюрреалиста. Человек с недоумением поморгал, рассматривая Капитана и его спутников.

— Ну?

— Отстаньте, — плаксиво сказал человек. — Армейцы. И никто вас с ярмарки не гнал, сами развернулись и уехали, а хотите поговорить со старейшиной, так это вам через брод и налево, только я скажу ему, конечно, что вы ходили в город, а это наш город, вы же знаете, нечего вам тут ходить, а то и со следующей ярмарки уедете, вот посмотрим…

— Что? — Капитан прищурился.

— Я здесь собираю лютики! — заорал человек. — Лютики и кермек! На брагу!

— Рад за тебя.

— Старейшина любит брагу!

— И за него рад. Но вот что скажи: что здесь случилось? Как называется город? Из-за чего он разрушился? Как вы сами себя называете? Армейцы, это кто: соседи, враги?

Человек смотрел на него, как на психа.

— Издеваетесь, — обиженно заскулил он.

Курт порылся в карманах и протянул человеку конфету.

— Барбариска, — объяснил в ответ на недоверчивый взгляд. — Вкусная.

Тот потряс барбариску за хвостик. Развернул фантик, понюхал, лизнул.

— Если у вас такое растёт, что ж на ярмарку не возите, одно железо и тряпки…

— А с таким бы приняли? Не стали бы делать так, чтобы «сами развернулись и уехали?» — полюбопытствовала Четвёртая.

— Сами на то и сами, что воля ваша, и никто там больше ни при чём… Нет, не стали бы. Сладко. Друг-армеец, дай ещё.

— Сначала ответы, — Капитан присел перед серым балахоном на корточки и выразительно покачал дулом винтовки у острого крючковатого носа. Человек уважительно дотронулся пальцем до жерла.

— Хороший стрел.

Капитан улыбнулся. Человек увидел, как смещаются шрамы, и сразу притих.

У него было вытянутое лицо с клочковатой бородкой, потемневшее от палящего солнца, грубое и обветренное, но без рытвин, оспин и язв. У него были две ноги и две руки, своеобразная наивная манера разговора и привычка замирать, делая паузы, будто бы обдумывая, но он не боялся. Первоначальный возглас был вызван только неожиданностью, и теперь, оправившись, человек общался вполне дружелюбно и спокойно. Чужаки отчего-то вписались в картину его мира и даже сходу приобрели наименование, словно он неоднократно встречал подобных им людей. Худые ноги, загорелые до черноты несмотря на длину балахона, были обуты в обмотки и грубые башмаки. Пальцев на каждой руке было пять. На ногах, наверное, тоже. На поясе висела сума из холста, в которой топорщились перевязанные бечевкой пучки трав и цветов. Глухой воротник балахона промок от пота.

— Жарко тебе, должно быть, ходить в этой хламиде, — сочувственно сказала Лучик.

— В чём-чём?

— Ну, в одежде.

— Я же прислужник, мне велено.

— Прислужник у кого?

— У старейшины.

— Он правда старый?

— Кучу-кучу зим прожил.

Лучик человеку понравилась, с ней он заговорил охотно. Она нравилась всем — обычный вполне парадокс. Незаменимый.

— А как его зовут?

— Да что ж, зачем имя! Он же старейшина.

— И как — так его и зовете?

— Ага. У вас — нет?

— У нас у всех есть имена.