Идол

Запустение царило в городе. Жители делали вид, что их нет, они превращались в обломки каменных кладок, в потоки, скользящие по дождевым трубам и канавам, в опавшие листья, гонимые осенним ветром.

Даже надежды не осталось здесь больше. Некому было сказать слова ободрения, пообещать, пусть даже несмело, что хорошее ещё будет, что потёмки — не навсегда. Когда-то блистающая огнями столица превратилась в чёрный зловещий город, где властвовал… Один. И всё остальное замолкло, когда Он сказал замолкнуть.

Чёрное солнце взошло над Ринордийском. Город утратил движение. Твердь чёрных шпилей втыкалась в чёрную пластину неба. Как на старой гравюре. (Гравюра, гравюра… Смутно помнится…) Сквозь века город вернулся, он не был новым.

И некому было нарушить безмолвие.

Только глубоко под землёй, в тайных тоннелях, про которые не знал почти никто, под строгими чёрными улицами, было движение. Там суетились, бежали, пытались успеть. Там устремлялись под уклон подземных коридоров и с рук на руки передавали исписанные листки: «Передай, это он написал». На что они надеялись, оставалось неясно; действительно ли считали, что могут что-то изменить. Но они бежали, в спешке передавая свитки, будто устроили самую рискованную в мире эстафету.

Но их песенка была уже спета: в чёрном городе не могло утаиться ничто. Все тоннели и лазы были сосчитаны и учтены. Все манипуляции с интересом наблюдались — до поры до времени: пусть побегают ещё, пока это даже забавно. На самом деле, подземные коридоры просматривались насквозь и были видны, как на ладони.

И, вполне возможно, те, кто мчались по ним наперегонки, об этом догадывались.

Лунев знал этих людей. Он не смог бы вспомнить сейчас ни одного имени, ни даже, где он встречался с ними, но когда-то знал очень близко и светловолосого молодого человека с нервной улыбкой и тревожно бегающими глазами, и другого — внешне спокойного, элегантного, саркастически прищуренного, и ещё многих, многих других…

Кто заставил их бежать к концу так бездумно?

Зная, что ждёт их, они, тем не менее, устремлялись по наклонной к последней черте. Это ли инстинкт или слепое желание — рывок в бездну, чтобы лететь головой вниз? Чтобы достигнуть трагического финала, который давно определился жанром?

Не зачем, оставим «зачем», всё равно не понять.

Но почему?

Он интересовался этим отстранённо, почти без желаний. Замороженные чувства не давали даже испытать что-то определённое, только чуть заметно ворочались непонятными, никчёмными пятнами.

Почему Ринордийск во тьме? Почему живые не хотят быть живыми? И, когда они уйдут, кто же останется?

Что будет за концом?

Он пробудился, ничего не понимая. Почти не помня свой сон. Его сон, и, похоже, он имел смысл, возможно, смысл очень важный, жизненно важный. Только к чему всё это?

Зачем теперь смысл, если не для кого. Адресата этого послания больше не существует.

Ночь шумела. Было темно.

59.

Лунев шёл по бескрайней степи, по беспроглядной белизне лежащего снега. Казалось, что и весь мир такой: плоский, белый, пустой. Ветер, равнодушный холодный ветер со свистом нёсся над землёй и косо бил по сугробам, взметая в воздух снежную пыль. Казалось, этот шум — не один из звуков окружающего мира, казалось, что он стоит в ушах и потому так постоянен, не зависит от времени суток и передвижения в пространстве. Он был так же бесконечен, как степь, как белые холмы до горизонта.

Лунев шёл, никуда и низачем. Ему сказали идти, и он шёл. Он шёл уже очень долго, возможно, целую вечность, и ничего не менялось вокруг. Спутались дни и недели, спутались поезда, новые пути, новые остановки, спутались перемещение и застывание. Куда бы их ни везли, сколько бы ни менялись стоянки, они будто и с места не сдвигались: степь оставалась прежней.

Зима без конца и без края. Белая холодная вечность. Уже всё равно. Всё равно.

Он медленно и тяжело брёл по глубокому снегу, глядя под ноги, когда сбоку от него промелькнуло вдруг что-то знакомое, промелькнуло и исчезло позади него. Это было что-то до того знакомое, виденное раньше, что Лунев почти узнал его, ещё немного, и узнал бы, да только не поверил. Этого не могло здесь быть, просто невозможно, оно никак не могло появиться. Лунев остановился, замер, как окаменевший — до него доходило, что он увидел. Медленно повернул он голову вслед за промелькнувшей тенью.

— Ритка!? Ты тут что делаешь?

Фигура в длинном тёмно-красном платье приблизилась по снегу.

— Здравствуй, Лунев, — сказала фройляйн Рита, улыбаясь. — А я-то думала, этот скот соврал мне, когда сказал, что ты в ссылке. Оказывается, он тоже иногда говорит правду.

Так быть не могло! Фройляйн Рита здесь, посреди приозёрской степи, посреди снега и белых холмов — Лунев не мог сложить их в одну картинку. Это же два абсолютно разных мира, они не пересекаются, не могут смешаться и перейти один в другой. Призрак прошлого посетил его — ссыльного каторжника, это сон, грёза, бред, не иначе.

Но Рита стояла, приподняв к груди сжатые руки, казавшиеся в узких рукавах змеями, улыбалась нарочито вызывающе, и поневоле приходилось поверить в её реальность.