Идол

Лунев на это ей ничего не смог ответить: он не знал, было ли ему раньше лучше или хуже. Вернее, да, объективно тогда было лучше. И, зная поступок, который всё изменил, который привёл к «теперь» и «хуже», было вполне логично пожалеть о нём и подумать, что не стоило его совершать. Другое дело, что Лунев не знал, подойдёт ли формула «И зачем я только…» к данному случаю.

Семён — человек в углу барака — шевелился и существовал сам по себе, независимо от восприятия Лунева, не имело значения, помнил ли тот о его существовании или забывал начисто, считал ли способным совершить движение или нет. Другая жизнь — не его, другого человека — удивляла Лунева. Он знал, конечно, и раньше, что она существует, но никогда не ощущал настолько вблизи, настолько рядом с собой, настолько очевидную и материальную, ещё более материальную, чем своё собственное существование.

Лучина тлела, слабо и безрадостно.

— А зачем вы бастовали? — спросил Лунев.

Семён быстро обернулся, недобрый огонёк промелькнул в его тёмных глубоко посаженных глазах.

— Зачем бастовали, говоришь? — произнёс он сквозь зубы. — А зачем ты стихи написал?

— Зачем? — тихим эхом повторил Лунев и задумался. — Не знаю.

Не то чтобы он совсем не знал, никогда, с самого начала, но он совершенно не помнил теперь, почему решил ввязаться в это дело, что сподвигло его на не совсем ординарный поступок.

— Не знаешь… — ворчливо передразнил Семён. — А должен, раз стихи пишешь, — он отвернулся от Лунева и устремил взгляд вверх, будто припоминал что-то. — Мы пошли, потому что так надо было. Потому что нельзя, чтоб один человек другим людям богом становился.

— Почему нельзя?

— А ты считаешь по-другому? — в голосе Семёна послышалась даже угроза. По тому, как он смотрел на Лунева, можно было предположить его мысли: а не перекинулся ли этот сопляк на сторону властей или, чего доброго, оказался подсадной уткой.

— Нет, я не понимаю, — признался Лунев. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком в окружении огромных «надо» и «нельзя», которые никак было не объяснить по-обычному: они просто были, потому что были, потому что изначально кто-то создал их такими. Нет, Лунев-то верил, что нельзя, но объяснил бы кто-нибудь: почему.

— Ты же поэт, — всё ещё несколько злобно произнёс человек в углу. — Образованный, культурно просвещённый. Это ты мне должен объяснить, почему, чтоб я понимал, за что борюсь. А мне и не надо понимать! — вдруг выкрикнул он с неожиданной удалью. — Я просто чувствую, что так надо, и делаю! И мне не важно, что из этого выйдет. А ты… — его вдруг как будто осенило, он приблизился к Луневу и во все глаза уставился на него. — У тебя ведь лучше, чем у меня получилось. Ты не просто так — поорал и на каторгу. У тебя результат виден.

— Результат? — непонимающе переспросил Лунев.

— Их ведь читают, твои стихи, а?

Он задумался. Откуда ему знать, читают ли сейчас, идёт ли волна по стране или всё давно загасилось для пущего спокойствия?

— Ну… Читали вроде.

— Читали! Многие! Может быть, миллионы! Это уже не забастовка на одном заводе. Понимаешь? Это голос на всю страну.

— Я не уверен, что это можно считать за результат, — сказал Лунев.

— А что? — Семён настороженно прищурился.

— Это ничего не даст, скорее всего. Дальше чтения и возмущения на словах вряд ли пойдёт, — думал ли он когда-нибудь, что это что-то даст… Кажется, вообще не задумывался, главными тогда были совсем другие вопросы.

— А воодушевление народа? А отклик в сердцах?

— Не уверен, что ради этого стоило жертвовать всем, — наконец признался Лунев.

— Не уверен… — Семён косился на него вдумчиво и испытующе. — А ты осторожен, парень. Не сказал же «нет»?

— Не сказал.

— Послушай… — Семён подумал мгновение, смотря в потолок, потом заговорил. — Смотри, вот если тебе снова попасть в то время, когда ты решил написать своё… стихотворение… и если бы ты знал всё, что случится после… Стал бы ты его писать?

Лунев глубоко задумался. И произошло невыразимое: он на самом деле вернулся в те дни, когда идея протеста, рождавшаяся в поэтических строках, не отпускала его ни на минуту. Все чувства, все краски и образы, — всё всплыло в один миг в своей первозданной яркости. Он снова пережил ту ночь, самую трудную ночь исступлённой работы, самое совершенное удовлетворение, когда стало понятно: да! получилось! Вновь окунулся в нервную лёгкость последующих дней, эйфорию с щепоткой бездонной паники. Как во второй раз ощутил всё — с начала и до конца.

— Да, стал бы, — сказал он.

— Вот видишь. Значит, ещё не всё потеряно, — проговорил Семён. — Ты сделал, что хотел. Получил, что должен был. Значит, идёшь правильной дорогой. Всё ещё будет впереди.

58.

Ему снился Ринордийск. Снились длинные тёмные улицы, узкие завороты переулков — как коридоры! как коридоры тогда! кто выключил свет? — по которым изредка шмыгали остатки жизни. Человеческое существо вдруг показывалось в закоулке из-за обшарпанной стены и тут же убегало, прячась от чужого взгляда.