Языковеды, востоковеды, историки

Образование само по себе не ведет к преодолению «наивного сознания», наоборот, появляются новые предрассудки, связанные с письмом: «наивному языковому сознанию основной единицей речи обычно представляется графическое слово», хотя в связной речи это не так, на что указывают народные этимологии и каламбуры. Один из примеров Шор хочется привести: строку «Интернационала» Воспрянет род людской кто-то (ребенок?) воспринял как: Воз пряни[ков] в рот людской. Последнее, против чего предостерегает Розалия Осиповна – свойственное даже некоторым лингвистам отождествление значения слова с его этимологией: «Установление этимологической связи двух слов отнюдь не раскрывает их значение, но делает это значение “образным”, наглядным».

Анализ точно подмеченных свойств «наивного сознания» играет у Шор двоякую роль. Во-первых, оно дает возможность на, казалось бы, совсем простом уровне рассмотреть серьезные и сложные проблемы языка. Во-вторых, это имело тогда и имеет сейчас и самостоятельное значение. В 20-е гг. шло активное распространение литературного языка и книжной культуры среди массы, часто сохранявшей «наивное сознание», в том числе языковое, что могло порождать те или иные коллизии. А сейчас, конечно, человек со средним или высшим образованием уже не будет рассуждать, как негр Джим, и называть любого, кто не говорит на его языке, немцем. Но, вспоминая совсем недавние выступления за возвращение городу «настоящего» (в отличие от Петрограда и Ленинграда) имени Санкт-Петербург, или же сталкиваясь в наши дни с тем, как очень уважаемые люди всерьез считают проект небольших изменений русской орфографии «покушением на русский язык», думаешь, что поднятые Шор вопросы еще долго будут актуальными.

Последняя часть книги непосредственно посвящена теме, заявленной в ее названии. В то время социолингвистика как особая дисциплина еще не существовала, а в нашей стране Шор наряду с Е. Д. Поливановым выступала в роли первопроходца. Рассмотрено на ряде примеров, как социальная дифференциация отражается в языковой дифференциации; описываются социальные диалекты, включая тайные языки, и их соотношение с «общим языком»; обращается внимание, что таким образом в языке выражается классовое или групповое самосознание. Шор избегала заявлений марристов (см. очерк «Громовержец») о всеобщей классовости языка, говорится лишь о выражении классовой борьбы в экспрессивной окраске слова (в том числе звуковой) и об обусловленных «классовым сознанием» мерах по регулированию языка (в зависимости от ситуации это может быть поощрением или искоренением заимствований и пр.). Специально обращено внимание на редко тогда упоминавшиеся теоретиками языка «торговые жаргоны» и пиджины. В то же время Шор признает (что делали не только марристы) существование смешанных языков, к которым относит английский и современный персидский. Постоянно автор книги старается объяснить те или явления языка изменениями в обществе, причем роль экономических факторов (особенно экономического господства) считает более важной, чем роль политики. При общей разумности подхода иногда объяснения выглядят излишне прямолинейными. Процесс распада языков Шор однозначно связывает с экономическим регрессом: распад латыни и образование романских языков она объясняет регрессом после падения Римской империи.

В целом книга вполне разумна и хорошо написана; хотя современная социолингвистика далеко ушла вперед, книга выглядит не такой уж устаревшей, в 2009 г. она переиздана. А в 20-е гг., безусловно, Шор была у нас лидером в области социологии языка. Ведущий французский лингвист тех лет А. Мейе откликнулся на книгу «Язык и общество», в конце рецензии выразив удивление тем, что автор – «une dame».

Но спустя пять лет Розалии Осиповне пришлось каяться за свою книгу. Она писала, что ошибочно пыталась «материалистически переработать Ф. Соссюра», вводила экономический фактор, но сохранила основные дефекты соссюровской концепции, в результате «нечеткость социологических понятий и недиалектичность всей концепции».

Такая смена вех прошла несколько этапов и была обусловлена как усилением борьбы за марксистскую лингвистику, так и установлением между 1926 и 1931 гг. господства марризма. В книге 1926 г. при использовании иногда марксистской терминологии задача построения марксистской лингвистики еще не ставилась, а влияния Марра не наблюдалось. Уже в 1929 г. (рецензия на В. Н. Волошинова) марксистская лингвистика обсуждается, но пока еще считается возможным использовать, пусть после «коренной перестройки», идеи Соссюра. К 1931 г. так вопрос уже не стоял.