Язык в языке. Художественный дискурс и основания лингвоэстетики

Метаязык не просто код – он всегда диалогически относится к тому языку, который он описывает и анализирует <…> неисчерпаемость <…> потенциальная бесконечность ответов, языков, кодов [Бахтин 2002: 395].

Бахтин сравнивает ситуацию «метаязыка» с ситуацией в квантовой теории, в которой позиция экспериментатора, наблюдателя, непосредственно сообразуется с объектом наблюдения. Наличие этой активной позиции меняет всю ситуацию и, следовательно, результаты эксперимента. Уже применительно к эксперименту в литературе последователь Бахтина Р. Барт высказывает мысль о взаимоналожении языка-объекта и метаязыка. В течение всей истории до рубежа XIX–XX веков, утверждает он, литература не заботилась о проблеме своего языка. Лишь начиная с Малларме и последующих экспериментальных опытов с поэтическим словом «литература стала ощущать свою двойственность, видеть в себе одновременно предмет и взгляд на предмет, речь и речь об этой речи, литературу-объект и литературу». Поиски стали вестись

не извне, а внутри самой литературы, точнее, на самой ее грани, в той зоне, где она словно стремится к нулю, разрушаясь как язык-объект и сохраняясь лишь в качестве метаязыка, где сами поиски метаязыка в последний момент становятся новым языком-объектом [Барт 1989: 131–132].

Так стала возможной металитература, то есть литература о литературе, в которой язык играет роль метаязыка.

Авторы и составители антологии «Три века русской метапоэтики» (к настоящему моменту вышло четыре тома) берутся описать особую «метапоэтическую парадигму», существующую в русской поэтике ХХ века. Под этим они понимают систему складывающихся взглядов самих русских поэтов и писателей на предмет творчества и на собственную поэзию. Во введении к антологии авторы вполне справедливо замечают:

Исследователя такой многомерной художественной системы, как поэтический текст, всегда подстерегает опасность привнесения чуждых тексту схем, произвольного видения, упрощения его сложности и глубины. Поразительно, но в исследованиях о поэзии знание и мнение самого художника о творчестве используется эпизодически <…> Нами установлено, что любая поэтическая система включает в себя мысли художника о поэзии и о творчестве вообще [Три века 2002: 4].

Выделяя ряд таких текстов, как самостоятельные произведения о творчестве, автобиографии, письма, заметки на полях и др., составители постулируют особую «область уникального знания» («знания на краях»). Это те тексты, в которых сам художник-творец выступает как исследователь и интерпретатор, вступая в диалог с собственными текстами и текстами других мастеров.

Идеолог и основной автор проекта К. Э. Штайн резонно отмечает:

В любом художественном тексте заложены данные об отношении художника к своему детищу, к тому материалу, который является основой вербального искусства – к языку. <…> и в произведении, и в слове как его первоэлементе заложены, как в генетическом коде человека, потенции к познанию бытия и самого процесса творчества [Штайн 2002: 604].

Исходя из этого утверждения, исследовательница делает попытку выявить «авторский код», содержащийся в «метаязыке поэтического текста», в процессе анализа рефлексии, то есть «самоинтерпретации, которая осуществляется поэтом на протяжении всего творчества, причем не всегда осознанно» [там же]. Вот эта авторская поэтика и получает имя «метапоэтики». К. Э. Штайн выделяет исторически развивающуюся «общую метапоэтику», то есть систему метапоэтических данных, скрепленную в единый метапоэтический текст («ткань в общей ткани текста»); и сеть составляющих ее частных метапоэтик – конкретных принципов творчества, изложенных или подразумеваемых в авторских текстах.