Янтарный след

Следуя за ним, Свенельд и Снефрид прошли мимо удивленных мужиков и направились к избам. Меледа провел их мимо двух дворов, свернул в третий. Спустился по трем очищенным от снега ступеням, постучал в дверь, крикнул: «Боги в дом!» и вошел.

– Ратолюбовна! Гости к тебе!

– Ко мне, Меледушка?

Из полутьмы избы показалась женщина средних лет. Была она одета в темную дергу и вершник серой шерсти, поверх него передник с мокрыми пятнами. Все уже услышали про неведомых всадников, но, за давностью лет, Тихонрава не ждала, что в Хольмгарде о ней вспомнят.

– Будь жива, Тихонрава! – с усилием выговорила по-славянски Снефрид; она давно запомнила, как словены здороваются, но слова эти давались ей с трудом.

– И ты… и вы, люди добрые! – Тихонрава смотрела на них в крайнем изумлении. – Кто это, Меледушка?

– Это Улебова княгиня варяжская и воевода ее, – ответил Меледа с таким выражением, мол, за что купил…

– Улебова княгиня…

Лицо Тихонравы стало замкнутым – она поняла, с чем может быть связано это нежданное явление. Давно забытое прошлое десятилетней давности вдруг обрушилось, как снег на голову, и она не знала, как его встречать.

Гостья жадно разглядывала хозяйку в тусклом свете оконца, а та – ее. Снефрид ничуть не боялась, что обман раскроется. Тихонрава никогда не виделась со Сванхейд – она уехала из Хольмгарда раньше, чем внучка Бьёрна конунга в него прибыла. Как нарочно, Снефрид была с королевой одних лет, и словесное их описание совпало бы – за исключением цвета глаз, но разглядеть его в полутьме было бы сложно, даже если бы Тихонрава знала, какие глаза у той, что заняла ее место. Единственное важное отличие – Сванхейд за восемь лет прекрасно овладела славянской речью, но откуда Тихонраве было об этом знать?

– Ты ведь не говоришь на северном языке? – мягко спросила Снефрид.

– Не понимаю, – Тихонрава догадалась, о чем ее спрашивают.

За пять лет жизни в Хольмгарде она мало выучила из северного языка, да и то успела забыть. Тихонрава, лет на пять старше Снефрид, была ниже ее ростом, но шире в плечах и крепче сложением; с возрастом она еще раздалась вширь и теперь выглядела внушительно. Лицо у нее было простое – даже не сказать чтобы миловидное, но и не страшное, обычное лицо с довольно крупными чертами. Глаза, твердая складка губ говорили об уме, и Снефрид подумала, что эта женщина достойна уважения.

– Я приехала из Хольмгарда, одолела такой долгий путь, чтобы увидеться с тобой, – заговорила Снефрид, взглядом попросив Свенельда переводить.

Выслушав, Тихонрава указала им на скамью:

– Садитесь, раз пришли.

В ее повадке сказывалось колебание: гости ее встревожили, напомнив о том, о чем она давно забыла – или желала забыть, но и выгнать их не позволяло чувство справедливости. Снефрид ведь тоже была не из тех, кого легко отказаться выслушать, а какой путь ей пришлось проделать, Тихонрава знала по собственному опыту.

– Совсем недавно я узнала, что мой муж был когда-то женат на тебе, – продолжала Снефрид. – До этого я даже не подозревала… Сами боги открыли мне причину моего несчастья. У меня родилось четверо детей, но два сына умерли совсем маленькими. Остались в живых лишь две дочери. Это большое горе, что я не могу дать моему мужу сына и наследника. Я спросила богов, чем заслужила их гнев. И мне открылось, что причина – в тебе.

Пока она говорила, Тихонрава неприметно менялась в лице: по нему скользил сдержанный гнев, отчасти досада, отчасти – неловкость.

– Это не я! – воскликнула она, едва Свенельд хриплым от смущения голосом закончил переводить. – Это бабка моя!

– Бабка? – переспросил сам Свенельд.

Ему было очень неловко оказаться вовлеченным в тайный разговор двух женщин о самых что ни есть бабьих делах, но без него они не могли обойтись.

– Баба Звягля, моей матери мать. Она уже лет пять как за Сварожичем ушла[23]. А когда я только приехала… ну, тогда, как Улеб объявил, что, мол, другую жену ждет. И отец мой, и все родичи осерчали сильно. Хотели даже… – Тихонрава прикусила губу. – Ну, то дело давнее. А бабка моя была известная шепталка. Она сказала: сидите тихо, а я сделаю так, что он об обиде нашей пожалеет.

– Твоя бабка на Олава наложила порчу? – осторожно спросила Снефрид, уразумев суть из довольно путаного Свенельдова перевода.

– Не то чтобы порчу… – Тихонрава отвела глаза. – А сказала она: пока, мол, Улеб обиду нашу не искупит, сыновей ему не видать.

– Ётунов ты свет! – вполголоса выбранился Свенельд. – Они конунга испортили, ётуновы бабы. Да их за это надо…

– Тише! – шепнула ему Снефрид. – Не вмешивайся, все испортишь. А все и так уже очень плохо. Скажи ей: я приехала и отыскала ее, чтобы искупить обиду. Спроси, чего она хочет?

– Уж очень у меня тогда сердце горело… – Тихонрава не смотрела на Снефрид. – Брал меня Улеб водимой женой, а потом высватал за морем молоденькую – так и меня побоку. Да только я и сама не без вины – пять лет жили, а детей не нажили. Известно, ему сыновья требовались, вот он и задумал меня на другую сменить. Не одни князья – сестру мою так же вот Волкашка из дому согнал, что за три года ни одного брюха не понесла…