Ян Непомуцкий

Мы услышали звуки трубы и удары колокола пожарников, мчавшихся мимо нашего дома. Выбежав на улицу, мы провожали их взглядами до моста через Лабу. Удары колокола еще доносились с другой стороны реки, замирая в глубине улицы по направлению к Орлице, как вдруг на нашей улице снова поднялось столпотворение — мчались еще три пожарных повозки! Значит, пожар большой, раз потребовалось подкрепление, значит, опасность серьезная и ее не так-то просто ликвидировать.

— Что горит? — крикнула я, когда повозка на бешеной скорости неслась мимо нас.

Ответа не последовало, человек, к которому я обратилась, уже исчез в облаке пыли, но приближалась другая повозка, и я продолжала кричать: «Что горит? Что горит?» Ко мне присоединились люди, стоящие на тротуаре. «Что горит? Что горит?» — кричала вся улица.

Пожарник в каске встал и, чтобы перекричать звон и завывание трубы, грохот повозок и вопли толпы, приложил широкие ладони ко рту и, как в рупор, крикнул:

— Дудовка горит!

Так называлась вилла, которую построили Ян и Михал.

Мы бросились туда. На наших глазах рушилась прекрасная крыша из слюды и прелестная башенка, боже мой, как мне было жалко башенки! Пылали деревья. Иные сгорели дотла. Должно быть, старик облил даже фруктовый сад. Этот чудак в припадке безумия облил бензином запасы угля в подвале и старые матрацы на чердаке и поджег.

«Сам сжег нашу Дудовку. Сам сжег нашу Дудовку», — твердил Ян, застыв на пригорке перед зелеными воротами, прижав руки к груди, словно она вот-вот разорвется от непереносимой боли. Бледный, с выпученными глазами, он и сам походил на сумасшедшего.

А разве Михал не был сумасшедшим? Да они все безумцы, боже мой, внутренне содрогалась я, где, с кем я живу, что мне с ним делать? Домой идти не хочет, дотронусь до него, стряхивает мою руку, как капли дождя, как пыль. Наконец он вовсе убежал от меня в темень ночи.

Старик после этой катастрофы шесть месяцев пробыл в сумасшедшем доме, а потом с молодой женой поселился в маленькой квартирке на окраине города, далеко от нашего дома. Его жена работала в банке и могла прокормить старика. Но поговаривали, что вилла была застрахована. А кроме того, большая сумма денег лежала у старика на сберегательной книжке.

Ян больше никогда не интересовался судьбой отца. Просит ли он милостыню на улице или сидит где-нибудь в смирительной рубашке, Яну было безразлично. Не желал даже знать, жив ли его отец или умер.

Сразу же после пожара он уехал в Прагу. Там подписал контракт и вскоре отправился в большую гастрольную поездку с известным скрипачом.

13

Дом горел. Возле меня всегда горит. Пожары преследуют меня. Дудовка сгорела дотла, как театр в Саратове, как большой пакгауз в порту Копенгагена, как военные склады в старом городе, когда я мальчишкой болел гриппом. Все горит. Запах хлеба, с которого все началось тогда в деревне. Живительная надежда. Женя. Возвращение. Отцовский дом, из которого тебя выгоняют, горит. Почему же твое сердце разрывается, как дешевый стакан, в который наливают горячее вино? Михал бы сказал: «У тебя сердце как птичье яйцо. Щелкнешь — и оно течет!»

Болит все нутро, глаза слезятся от напряженного желания рассмотреть, увидеть, понять то, что происходит; дом горит необыкновенно, бросая в глаза сплетающиеся языки пламени, в которых ты вдруг распознаешь его лицо, такое знакомое, родное, как живое, невыносимо живое! Горит твой и Михала дом, горит вместе с ним и сам Михал, умирая в сотый раз в тебе самом. Вот Михал на крыше, он машет руками, пламенеет его большой шелковый галстук, полощется вокруг его шеи, как шарф, извивается, переплетается с языками пламени, широкий, мягкий. Михал откидывает голову, заговорщически подмигивает, мол, ты меня понимаешь, а я никак не могу его понять, он открывает рот, что-то кричит. Я напрягаю слух, чтобы разобрать смысл его слов, а дом горит, вместе с домом горит Михал, со своим открытым, ясным лицом, чистым огромным лбом, вмещающим в себя необъятные пределы жизни. Да, этот его лоб. Я не могу смотреть ему в глаза, бросаю взгляд на его лоб, а он мне говорит: «Не вышло, кто знает, почему», — как тогда, когда я вернулся ни с чем из Копенгагена.

Я понял. Беги, все это напрасно — вот что он говорил, главное: беги, беги отсюда, слишком рано ты остановился…

На следующий день я уехал в Прагу. Еще раньше я встретил своего школьного товарища Панту, брата известного скрипача Доминика Урбана. Он говорил мне, что Урбан недоволен своим аккомпаниатором, трясущимся перед каждым концертом, с ним он никогда не чувствует себя уверенно, и он ищет поэтому квалифицированного, самостоятельного пианиста, с которым можно было бы играть сонаты, пианист при желании мог бы иметь свой сольный номер. Ему нужен зрелый музыкант. Я колебался, ибо и сам уже много размышлял о том, как добиться признания на новом месте. Я как раз готовил концерт в Праге. Дата концерта приближалась.