Ян Непомуцкий

В моей жизни только один человек наградил меня песней. Я не зачисляю его ни в какой реестр. Он не мог быть ни первым, ни третьим, ни последним. Никакая классификация на него не распространяется. К тому же он мертв, его никуда нельзя включить дополнительно. Он был ни на кого не похож, видимо, поэтому и влепил себе пулю прямо в висок и упал замертво. Точное попадание. Он служил тогда, как все, в австрийской армии и, хотя был художник, научился хорошо владеть пистолетом.

Все были мобилизованы. Даже совсем юные. Пеппи было шестнадцать лет. Только шестнадцать, когда его взяли в армию. Сорвали ему учебу, отравили юность.

Может быть, Яна как пианиста и не мобилизовали бы? Ни его, ни Михала. Может быть, они зря так испугались. Но разве мы сами в тот день не уговаривали их скорее уезжать, прежде чем на них напялят солдатские шинели; мы буквально гнали их из дома, чтобы за ними не пришли, чтобы не схватили в последнюю минуту. За один день они получили паспорта и уехали, провожаемые нашими заверениями, что мы приедем вслед за ними, непременно приедем вслед за ними.

Камни пусть останутся нам, а для него пусть жизнь пропустят сквозь сито, сквозь мелкое сито, чтобы ему досталась самая рафинированная жизненная материя. Чистая, отборная, просеянная…

Бедняга Ян. Я видела, как он готовится к новой жизни. Старый Град и все мы его не могли удовлетворить. Поэтому он так быстро согласился на операцию, случайно встретив старого хирурга, приятеля его покойной матери. Он рассказал ему о своей не поддающейся лечению фистуле, и тот на следующий день положил его на операционный стол. Я должна была воспротивиться этому. Надо было бы поехать с ним в Прагу и там найти молодого врача в современной больнице. Ведь старик лечил все, что угодно. Резать людей было его страстью. Операцию он сделал неудачно.

Анна не любит Женю. Не любит и маленькую Любочку. Играть с ней она не может, они не понимают друг друга. Любочка боится Анну. Анна ее пугает. Спрячется в прихожей, — только Люба выйдет, как она дико бросается на нее в темноте, Люба — в слезы. Я ругаю Анну. Но стоит вмешаться и начать кричать Яну, я встаю на защиту Анны. Не могу иначе. По утрам Любочка пробирается к кровати Яна и будит его. Я хожу на цыпочках, чтобы он мог отдохнуть, набраться сил, все надеюсь, что будет лучше, когда он немного окрепнет; никто в доме не смеет пошевельнуться, но приходит Любочка и просится к нему. Сам дьявол с ней не сладит. Как она хочет, так и должно быть. Подойдет к нему и давай щекотать его под носом, теребить волосы. Он открывает глаза, видит ее, и лицо его озаряется улыбкой. Подхватывает ее на руки и, как сверток, кладет себе на живот, а она скорчится, положит голову ему на колени, ноги на грудь — он нарочно лежит, приподняв колени и превратив свое тело в своеобразное кресло для малышки. Затем он принимается потихоньку покачивать ее влево, вправо, влево, вправо. Девчушка жмурится от удовольствия. Я чувствую ее блаженство, выхожу из комнаты в кухню, быстро готовлю завтрак, пытаюсь думать о молоке и цикории, из которого я варю кофе. Ян недовольно ворчит, просит настоящего кофе, но он очень дорогой, я не могу готовить его только для него, когда все остальные пьют цикорий, а слезы текут и текут. Я никогда не видела его с таким озаренным лицом, для меня у него такой улыбки не было. Для Анны тоже. На Женю он смотрел по-другому. Похоже, что между ним и Женей существует что-то ужасное. Разговаривают они по-русски. Часто выходят вместе гулять. Мне он объяснил, что должен гулять с Женей, потому что она чувствует себя одинокой. Почему бы ей так себя чувствовать, когда мы дали ей кров, когда делимся с ней последним куском? Моя сестра считает, что Женя хочет его отдалить от меня. Говорит: «Да разве тебе не ясно, для чего она приехала с ним из такой далекой страны? Ну, какая женщина решится ехать за тридевять земель, чтобы жить одной в чужой стране?»

У нас в семье никто не говорит по-русски. Даже среди наших знакомых нет никого, кто знал бы русский. Я же его основательно забыла, да и никогда хорошо не знала. Могла лишь объясняться с русскими военнопленными, находившимися в нашем госпитале. В Саратове я мало общалась с русскими.

Он согласился поселить Женю отдельно. Подыскали ей комнату. Мы кормили и одевали ее. Она ждала. Чего она все время ждала?

Каждый день Ян ходил к ней, ни от кого этого не скрывая.

Окрепнув после операции, он поехал в Прагу и там нашел для нее квартиру. Больше мы о ней не разговаривали. Только иногда он информировал о самом главном. После возвращения из Праги сказал:

— Нашел в Праге для Жени комнату у моих старых знакомых, с которыми вместе учился. Женя будет давать уроки русского языка и сможет себе зарабатывать на жизнь. И скрипка Михала у нее.

— А ты? — спросила я.

— У меня тоже есть один вариант.

Он никогда бы не уехал, если бы не случилась эта ужасная катастрофа.

Ах, боже, боже! Весь город был на ногах. Мама сказала, что не помнит такого пожара.