Ян Непомуцкий

Когда я сказала тебе, что и я поездила по свету, боже мой, ты только поднял брови. Тебя это нисколько не интересовало. Ты даже не спросил, каким образом мне это удалось.

Да, мы маленькие люди, так ты считаешь. Многие годы мы жили на жалкие доходы от табачной лавки. А ведь она сохранила жизнь твоему ребенку. И тебя она тоже кормила. Сущая выдумка, анекдот эти твои маленькие люди. Нет маленьких людей. Сможешь ли ты это когда-нибудь понять? Маленьких людей нет.

Не было бы Пеппи, я никогда бы не побывала в Париже. Не встретила бы аргентинца. Только Пеппи был в состоянии сдвинуть меня с места, вытащить и бросить в этот сумасшедший улей — Париж. Тяжелый год моей жизни. Но если ты думаешь, что мир там, ты жестоко ошибаешься. Я убедилась: если мир и существует, он во мне самой. Да, во мне, возле худосочных речек, где я начала ходить, где полоскали и сушили белье, потрясающе белое и душистое.

Аргентинца тоже не прельщал Париж. Он говорил, что в этом городе нельзя жить. Тяжелый был все-таки год. Очень тяжелый год. Но я не жалею. Ничуть не жалею. Спасибо Пеппи, что сдвинул меня с места.

Разве можно было ему отказать? «Приезжай, — написал он, — я остался один с ребенком на руках». Ребенок только что родился, а жена повесилась. Несчастная, на дверной ручке повесилась, обвила тонкую шею собственной косицей, маленькая, тощая, бледная. Но богатая. Потому Пеппи и женился на ней. Ему говорили, что она безобразна. Подумаешь, сказал он, ночью все кошки серы.

Она повесилась, причина, видимо, крылась в плохой наследственности. Отец ее кончил в сумасшедшем доме, и о других членах семьи она таинственно умалчивала и ни с кем даже не знакомила. Все произошло с небывалой поспешностью — и сватовство, и венчание, и рождение ребенка, и моя поездка. Я писала Пеппи: «Вдруг я поеду в Париж, а Ян вернется?» Он ответил: «Приезжай немедленно, у меня большое несчастье. Ян, может, никогда не вернется, а мне ты необходима сейчас». Я села в поезд, до Парижа ехать долго, всю дорогу я клевала носом и дрожала от страха. Пеппи ждал меня на вокзале и тут же рассказал, что у него случилось. Я имею в виду его жену. Жил он на мрачной улице Rue du Faubourg. Все дома одинаковые, серые, громоздкие, подъезды маленькие, лестницы темные. Тут она и повесилась. Пеппи приводил домой свою новую любовницу, ничего серьезного, просто все спали вместе, он в середине, женщины по бокам. В спальне стояла широкая французская кровать, в самом деле — места для троих вполне хватает. По крайней мере, я видела, что такое французская кровать… Все это из-за войны. Так произошло, что и у меня была, как бы ты сказал, в большом мире любовь. Аргентинец. «Это твоя великая любовь», — говорил Пеппи. И надо же мне было столкнуться с равнодушием Яна именно тогда, когда я пожертвовала для него всем, потому что думала: Ян вернется, непременно вернется на родину. А ведь я могла уехать в Аргентину вместе с Пеппи, аргентинцем и его сестрой, на которой Пеппи собирался жениться, она была богатой, оба они были богаты, ты, мол, выходи за брата, я женюсь на сестре, и будем жить как боги до конца жизни. А меня пробирала дрожь при одной мысли, что Ян приедет из России, проделает такой путь, а меня нет! Я вернулась. Вернулась ждать Яна, а они втроем уехали, Пеппи потом женился на аргентинке, а я, я вернулась ждать Яна и дождалась его равнодушия вкупе с какой-то подозрительной русской женщиной, может быть, даже второй женой Яна — как же, читали мы о них, об этих русских красавицах, наслушались рассказов о том, что такое любовь русской женщины, — вот одну из них он и привез в мой дом, да еще с ребенком!

Ян никогда даже мысли не допускал, что я могу его бросить. Моя верность была для него несущественной и само собой разумеющейся. Но я не была ему верна. Я спала с аргентинцем и чуть было не уехала с ним за океан, чуть было не оставила все, я знала, что моя сестра и мать позаботились бы о дочке. Анну воспитали бы так, словно я все время рядом, сказали бы ей, наверное, что я умерла, а я бы писать не стала. Я вернулась только ради Яна. Надо было ждать его и дождаться. Или, например, русский военнопленный. Он приходил всякий раз, когда ему удавалось улизнуть из госпиталя. Мы пели песни Грига и Шумана. Он умел немножко играть и пытался аккомпанировать мне на пианино. Так продолжалось какое-то время, пока я однажды не услышала какие-то странные звуки, доносившиеся из-за пианино. Анна, скорчившись, сидела на полу между пианино и окном и плакала горючими слезами.

Я сказала ему, чтобы он больше не приходил.

Вскоре он уехал в Россию. Я просила его найти Яна и рассказать ему все обо мне и Анне. «Все» означало, что я жду Яна.

Если бы Михал был жив, я бы ему все рассказала, все без утайки. Эх, если бы Михал был жив!

Насколько Михал был энергичным и дерзким, настолько Ян — медлительным, нерешительным и мягким. Он принимал все, что ему предлагала жизнь.