Ян Непомуцкий

— На днях разорвал двух голубей, — говорил он, гладя мои волосы, — надо его куда-то пристроить, есть один человек, интересуется псом. Я ему выдал по заслугам, правда, но какой в этом толк. Еще отхватит у кого-нибудь кусок ляжки, и тогда не миновать суда, свидетелей, штрафа и прочего.

Я представила себе, как будет тосковать по нему эта собака, когда он продаст ее другому. А Михал, похоже, об этом и не подумал.

Пока другие проливали кровь и подыхали от болезней, они занимались музыкой и наслаждались балетом.

С гордостью Ян рассказывал мне о том, как ввел в консерватории ритмику в качестве обязательного предмета. Вела ритмику молодая преподавательница. Ян говорит, некрасивая.

Искусство стеной отгораживало Яна от водоворотов жизни.

Да и Михал много тому способствовал, всячески оберегая Яна от возможных неурядиц. Ян входил только в распахнутые двери, которые открывал для него Михал, и за ними не было коварных засад, не подстерегала опасность, а если таковая была, она была своевременно устранена рукой Михала. Мы все оберегали Яна, ставили его в исключительное положение, в четырнадцатом году мы навалились на него, настаивали: беги, скрывайся, куда тебе в армию, естественно, вместе с Михалом, но того и не надо было убеждать, он в то же утро отправился к своему близкому другу К., который готов был жизнь отдать за Михала, если бы это потребовалось, а К. был сыном военного прокурора… И когда я думаю о том, как Ян вводил ритмику, когда люди умирали от тифа и голода или проливали кровь на разных фронтах этой необъятной обезумевшей страны, я говорю себе: как это на него похоже! Как-то я попробовала ему сказать:

— Люди проливали кровь, а вы занимались балетом.

Он рассердился:

— Оставь, пожалуйста! Какой балет! Ритмическая гимнастика облагораживает вкус, развивает гармонию… Сейчас ее вводят во всем мире…

— Только не надо опять о мире, — вспыхнула и я.

Я больше не могу, в самом деле не могу слушать эти его речи о том, что происходит во всем мире…

Мне кажется, что мы тоже мир, но он уже добавляет шутливо:

— Разумеется, для тебя мир — это ты сама.

Нет, с ним ни о чем нельзя разговаривать. Он немедленно выбрасывает меня из своего круга, в который я пытаюсь проникнуть, из того зачарованного круга, который не вмещает ни нас, ни наших метаний и мук. Да и мои попытки оказываются слишком натужными. Не знаю, что случилось бы, если бы я действительно туда сумела проникнуть.

Мои истины для него не существуют. Я сжимаю губы, чтобы не сокрушить его своим дыханием, отравленным жизнью.

Мы спим в одной комнате с Анной. Когда она засыпает, мы тихо ложимся. Он сразу же отворачивается к стене и кротко говорит: «Спокойной ночи».

Я не решаюсь ему сказать ни одного слова правды. Кажется, не держи я губы плотно сжатыми, из меня вырвался бы поток слов, затопивший бы его, как бурный паводок. Хлынули бы с ним и грязные и чистые воды, громадные льдины, острые, как нож, черный ил. Я боюсь этого потока. Боюсь, как бы этот поток не ударил его в грудь, не захлестнул, не утопил его, слабого, бледного, истощенного, не унес бы его.

Только вы с Михалом оказались чересчур хороши для того, чтобы воевать, слишком утонченны, чтобы заниматься этой кровавой работой. А вот моего брата война не пощадила, молола его, как хотела. И тысячи других. Когда эти мальчики вернулись с первой мировой войны — Пеппи, когда он вернулся домой, было восемнадцать лет, — разве могли они снова сесть за школьную парту?

Что, спросил ты, Пеппи в Париже? Пеппи в Париже? Что делать Пеппи в Париже? Конечно, Пеппи всегда плохо учился, война здесь ни при чем, ты сразу объявил его авантюристом, он никогда не проявлял склонности к серьезной работе, там, где надо приложить малейшие усилия, Пеппи нет, он для этого не создан, общий баловень, твой, Лариса, особенно. Будь же справедлива, признай, Пеппи никогда ни на что не годился, и не надо теперь все сваливать на объективные обстоятельства, сейчас рады все сваливать на войну, не получил образования — виновата война, не научился работать — виновата война, нет никаких стремлений — виновата война, женился на деньгах — война. Война, война, война. Да, вот что ты сказал о войне, но это было далеко не все, о чем ты думал.

Я возразила, что Пеппи не мог снова сесть за парту. Не было желания.

— Чему он научился? С чем двинулся в большой мир?

— Он изучал французский. Ходил как помешанный по комнате и зубрил слова.

— Изучал французский? — задумчиво повторял ты. — Французский изучал?

— Его взял с собой старый его товарищ, собственно, наш сосед, ты его не знаешь. Там они поступили на работу в банк.

— На работу? Стало быть, наш Пеппи надумал вершить дела в большом мире?

Я рассмеялась. Ты тоже рассмеялся. Больше мы об этом не говорили.

И вот Пеппи в Париже, ты ведь понятия не имеешь, как он там устроился. Ты думаешь: разве мир для Пеппи?

Чей мир, Ян Непомуцкий? Где начинается мир?

Мир — это то, что вне нас.

Мир — это то, что мы носим в себе.

Мир — это ненавистный для меня Саратов.

Мир — это Женя, полагающая, что она лучше нас.

Нет, не я ненавидела Саратов, Саратов ненавидел меня.