Ян Непомуцкий

Как видите, я возвращаюсь к воспоминаниям. Начал писать. Пусть все пишут, сказала моя дочь. Ей известна цена жизни, и она права, когда говорит: у тебя, мол, не одна жизнь, ты прожил тысячу жизней! Мне же, в сущности, больше нравилось каждый день бывать в молочной лавке за углом и там, подкрепляясь слоеным пирогом, болтать с молоденькой продавщицей о том, что пишут в газетах. Это ведь любимое занятие простых людей на всех континентах! Главное занятие абсолютного большинства людей — читать газеты, рассуждать о политике и пересказывать то, что уже много раз было пережевано. Но девушке этого мало. Заденет меня за живое и давай выпытывать. Она думает, что я машинист, и мне остается лишь поддерживать ее в этом заблуждении. Я рассказываю ей о маршрутах и расписаниях поездов. О гудках. О женщинах, которые ждут поездов на станциях, о стариках пенсионерах, которые приветствуют меня, сидя на пороге дома или на скамье перед станцией, несчастных случаях, которые пришлось пережить: столкновение поездов, крушение на мостах из-за неисправности рельсов, обвалы в туннелях… Девушка не устает спрашивать. Больше всего ее интересуют люди. Я сказал, что ей еще не поздно поступить на работу на железную дорогу. Видимо, это ее жизненное призвание. Конечно, все это ее очень интересует, отвечала она, но ей трудно расстаться с этой улицей, где она знает всех жителей, знает, кто первый придет за хлебом и молоком, кто заглянет выпить стакан кефира или съесть кусок пирога, а кому надо подать и пирога и кефира, кто заходит сюда пообедать, а кто просто перекусить; цыганка, что просит милостыню на углу, приводит своих детей через каждые два-три часа, продавщица дает им по пирожному, цыганка у нее никогда не попрошайничает, всегда платит сама и оскорбилась бы, если бы девушка предложила ей что-нибудь даром. Нет, она бы не могла расстаться с этой улицей, хотя железная дорога интересует ее страшно. В молочной ей как раз нравится то, что здесь мало происходит событий. Она знает людей. Те, кто проходят мимо, всегда ее немного растревожат, есть в них что-то подозрительное.

— Тогда зачем ты меня так расспрашиваешь о дорогах, в дороге постоянно сталкиваешься с неведомым, ведь источники неведомого неисчерпаемы, это замечаешь, только когда покидаешь дом. Достаточно сесть в поезд на Панчево, чтобы перед тобой распахнулись двери в огромный мир неведомого, обступающего тебя со всех сторон. Ты просто трусиха, — говорю я, а она смеется от всей души, смеется над собой и надо мной.

— Я — трусиха, выдумаете тоже!

10

Тринадцатого марта 1919 года в консерватории проходил вечер студентов старших курсов. Играли наши с Михалом ученики. Незадолго до окончания концерта мне показалось, что среди моих коллег какое-то замешательство, но я сдержал себя и не подошел к ним, не спросил, в чем дело, по присущей себе привычке остерегаться всяких вестей, зная, что плохих вестей обычно больше, чем хороших, а среди плохих — больше половины ложных: Концерт заключала моя ученица Шура Двенадцатой рапсодией Листа. Я очень надеялся на успех. Играла она превосходно. Как только концерт окончился, ко мне подошла одна из преподавательниц и шепнула, чтобы я немедленно шел домой.

— Где Михал? — спросил я.

— Быстрее, — сказала она нервно, — идите домой.

Больше я ее ни о чем не спрашивал.

Дома мой Михал лежал мертвый.

Доктор Златоверов констатировал кровоизлияние в легкие. Михал встретил смерть совершенно один. Он ушел с концерта в самом начале, не желая нас беспокоить. И Жене ничего не сказал. Просто исчез, и все. Обнаружила его мертвым домработница, деревенская девушка Зося, нянчившая дочь Михала и помогавшая по дому. Она возвратилась с ребенком после прогулки в пустую, как она думала, квартиру, так как знала, что все мы в консерватории. И нашла его лежащим в моей комнате. Позвала быстро доктора, но тому ничего не оставалось сделать, как зафиксировать смерть.

На похоронах я был в состоянии тяжелобольного. С неослабевающим чувством невозместимой утраты каждое воскресенье до полудня я проводил на кладбище, довольно удаленном от города. Выпалывая сорную траву, я сопоставлял мои подточенные силы с той страшной неизвестностью, какой представлялась мне вся моя будущая жизнь. Лучшая часть моей жизни ушла безвозвратно. Навсегда.

11

Что же делать с Женей и ребенком Михала? Мать Жени не очень настаивала на том, чтобы дочь возвратилась к ней. Я предложил Жене остаться у меня. Думал, с ними мне будет легче перенести смерть Михала. Старый доктор, отец Жени, лежал в сыпном тифу. Умер он в больнице вместе с множеством своих пациентов. Лекарств не было. Только железный организм противостоял сыпняку.

Мертвых увозили по десятеро на одной телеге. Женя совсем растерялась и сникла, оставшись сразу без Михала и без горячо любимого отца. Мать ее была, что называется, «синим чулком», обожала Керенского и не любила большевиков, делами семьи она никогда не интересовалась.