Ян Непомуцкий

Но демагогические элементы, которые, по неписаным законам, липнут к любой революции, начали кампанию против нас. Консерватория, мол, аристократическое учреждение, способствующее развитию буржуазного искусства. Ходили слухи, что в Москве налетчики повыбрасывали из окон Консерватории на улицу лучшие рояли, собранные со всего мира, подожгли и ждали, пока они не сгорели дотла. И в Саратове стали открыто поговаривать, что народу нужны балалайки, гармошки и революционные песни. Однажды я из-за этого сцепился с весьма популярным артистом Баталигой, который буквально вывел меня из себя. Нам приходилось постоянно оправдываться, ни у кого не было ни сил, ни желания бороться за нас. Студком время от времени поднимал шум, и местные власти позволяли нам продолжать работу, хотя нападки карьеристов не прекращались.

Снабжение продуктами, а потом и топливом ухудшалось с каждым днем. Деньги падали в цене. Никто не хотел их брать. Товар за товар, из рук в руки — такой был закон. Группы солдат ватагами возвращались домой. Появляться на улице стало еще опаснее. Однажды я шел из консерватории домой, как вдруг где-то совсем близко застучал пулемет. Я пошел осторожнее. Гляжу, а он строчит как раз на нашей улице, люди бегут кто куда, прячутся в подворотни, в подъезды. Кто с кем воюет? К счастью, я вспомнил о приятеле, с которым подружился прошлым летом в Геленджике и который жил на параллельной улице. Я пошел к нему, мы поговорили, а потом улеглись спать. Утром все уже было спокойно. Пока мы завтракали, вбежал его сосед, заклиная нас пойти с ним в качестве свидетелей на венчание. Вот так, на скорую руку мы обвенчали какого-то инженера, его имени я уже не помню. Никогда больше с ним не встречался. После венчания я поспешил домой. Женя и Михал тревожились обо мне, я о них. Никто мне не мог объяснить, что же, собственно, произошло накануне. Это были якобы матросы, но почему они открыли пальбу, никто из моих знакомых не знал.

Спустя несколько дней произошла стычка между саратовским гарнизоном Красной Армии и группой вооруженных жителей, которые не хотели сдавать винтовки. Разгорелась перестрелка, переросшая в настоящее сражение. Противник захватил почту и стал бить из пулемета по перекрестку, который мне надо было пересечь на пути к дому. Снова пришлось идти в обход, поднимать воротник, словно он способен защитить от пуль, а когда я добрался до дома, стоявшие на подступах к почте красноармейцы уже приволокли пушку и направили ее на почту. Наш дом оказался в зоне перекрестного огня. Михал сохранял полное спокойствие, будто его это не касалось. Своим спокойствием он заразил Женю и меня. Мы прислушивались к грохоту и треску стрельбы как к шумовым эффектам не очень занимательного театрального представления. После методического обстрела красноармейцы штурмом заняли почту и восстановили порядок. Я вышел из дома, чтобы посмотреть на последствия этого боя, и не мог не восхититься работой артиллеристов: снаряды пробили стены почты на одинаковом расстоянии, образовав своеобразный орнамент. Кто же там был? Контрреволюционеры? Взбунтовавшиеся дезертиры? Или просто люди, не уяснившие себе, что же все-таки происходит в этой обширной стране? А происходящее долгое время для многих было непонятно, не то чтобы неприемлемо, а именно непонятно. Я знавал интеллигентов, которые как люди имущие по логике вещей должны были бы встать под знамя контрреволюции. Однако они решили, что судьба русской земли есть и их судьба, и с самого начала сотрудничали с Советской властью, потому что это была единственная сила, способная установить порядок и обеспечить нормальные условия жизни. Прогнать банды, разоружить дезертиров и мародерствующих солдат, организовать хотя бы минимальное снабжение. Эти мои знакомые стали потом хорошими советскими гражданами, а их дети — советскими патриотами, во время поездок за границу я встречал многих из них как носителей русских культурных традиций и нового советского мировоззрения. Такая же судьба была уготована и мне с семьей, если бы, на мое счастье, Лариса приехала в пятнадцатом году в Копенгаген.

В эти бурные, тревожные дни я меньше всего думал о Ларисе и о своих родных. Я был далек от них. Очень далек. По целым дням не вспоминал о них. Не успеешь оглянуться, а вот уже наступил вечер. Михал раздевается, ходит по комнате и говорит:

— Этой минуты я жду целый день.

Наряду с хлопотливой работой в обновленной консерватории, Михал был моей главной заботой. Но ни перед ним, ни перед Женей я не мог проявить своей обеспокоенности — перед ней из-за боязни, как бы она не перенесла на него свою тревогу, а с ним вообще уже никто не решался говорить о болезни. «Я лучше знаю», — твердил он.