Ян Непомуцкий

Лариса, ее сестра, мать бросились обнимать меня, я наскоро знакомлюсь с женихом сестры, бросаю взгляд в сторону девочки, сидящей на кровати возле стены, боже мой, мой ребенок, моя дочь, я ее как будто никогда не видел, прошло ведь семь лет, тогда она была еще младенец — и человеком-то не назовешь, в ту минуту я читал на ее бледном личике с бесцветными глазами (кто бы сказал, что из нее вырастет такая красавица! Анна, милая, ты походила тогда на червячка!), читал жгучее любопытство, безумное любопытство. Я стоял, как изваяние, за спиной у меня была Женя, я забыл про нее, на меня вдруг навалилась такая усталость, что хотелось покоя и ничего больше, только покоя. Уйти бы ненадолго в другую комнату, побыть одному! Но все оставалось по-прежнему, и усталость растворилась в жутком страхе. Все, что стояло передо мной в тот вечер, казалось мне непреодолимым, как и предстоящая жизнь — непреодолимая, безнадежная, ошибочная. С трудом собрав последние силы, я сказал:

— Это Женя, супруга Михала, и ее дочка.

И потерял сознание.

Из-за этого Лариса долго была убеждена, что дочка не Михала, а моя.

Что они знали? Если бы не Женя, я, наверное, никогда бы не преодолел препятствий, стоявших на моем пути от Саратова на бывшую мою родину. Бывшую? Может быть, кто-нибудь скажет, что родина у человека одна, что хоть это, по крайней мере, вечно и неизменно. Но я могу утверждать, что моей родиной стал и Саратов, и если бы я там остался вопреки тому или, может быть, благодаря тому, что там могила Михала (а останься я там, могила бы сохранилась), и выезжал бы по каким-нибудь делам в Европу, я бы возвращался на Волгу, как на свою родину. А разве то же самое не относится к стране, где я доживаю свои дни? Она далеко на юге, здесь нет бурных русских весен, нет серых, прозрачных, стеклянных рассветов Старого Града. Это огненная страна, из которой ни я, ни моя дочь не собираемся уезжать. Не она ли сейчас моя родина?

Итак, Женя. Она с лихвой заплатила мне за все, что я сделал для нее и ее ребенка, если я вообще что-либо сделал, в России, и за то, что пытался сделать, вернувшись на мою бывшую родину.

На мое внезапное решение больше всего повлияли пожар и она, Женя. Это решение, как я думаю и сейчас, связано с тем подъемом энергии, с каким Женя заливала огонь, сделавшись вдруг гибкой и бесконечно юной. Тогда я и почувствовал, что способен на это, на какой-то миг в моем просветленном сознании возникла мысль: надо ехать!

В Саратове она уже в первый вечер села передо мной с карандашом в руке.

— Дай листок чистой бумаги. Перепишем вещи, которые ты хотел бы взять с собой.

— А остальное?

— Продам, — сказала она.

Из квартиры стали исчезать различные предметы. Как и кому она их продавала, не знаю. Мне было все равно. Как-никак это конец, которого не миновать. Лучше всего, если поменьше обращать внимания на все сопутствующие ему беды.

В консерватории тоже произошли перемены. Мой заместитель переориентировался на торговлю. Подал в отставку и взялся за работу по снабжению Красной Армии. Уехал куда-то на Кавказ, и больше я о нем никогда ничего не слышал. Говорили, что его убили. Мне дали нового заместителя, которого я не любил. Сараджев уехал с семьей в неизвестном направлении. Мой друг Дроздов получил работу в Москве. Перед отъездом предложил узнать, нет ли там места и для меня. Он догадывался, что со мной что-то происходит, хотя и не знал о моем тайном решении. Я согласился. Помимо работы в классе, я продолжал выполнять обязанности директора и члена музыкально-просветительной комиссии Наркомпроса. Мы прослушивали исполнителей, которые в зависимости от нашей оценки получали соответствующее материальное вознаграждение. Однажды ко мне пришел чех, клоун, игравший на бутылках, примитивном ксилофоне, и трубе. Мотался по Китаю, Сибири, прошел через всю Россию. Для получения пайка и жалованья ему нужна была оценка его музыкального номера. Я написал ему простейшую мелодию и попросил сыграть ее на своих инструментах.

— Господин профессор, — сказал он, — я нот не знаю. Вот уже двадцать лет я играю по памяти, на слух и потом ведь не важно, что и как я играю, важно, как я выгляжу, что делаю, чтобы рассмешить публику.

Я дал ему самую высокую категорию, даром что и с ней он получит не бог весть что.

Один из моих самых близких друзей, Боровский, исчез из Саратова, говорили, что он эмигрировал.

Да, все подтверждало ощущение, что с Саратовом у меня все кончено.

Женя продавала вещи. Деятельная жизнь пошла ей на пользу. Румянец возвратился на ее смуглое восточное лицо, излучавшее тепло из неведомого источника, находящегося где-то под кожей.

Тогда продавали все. Кольцова жена послала продать дорогую шубу и купить что-нибудь из продуктов.

Он вернулся домой с огромным военным биноклем, настоящим чудом современной оптики.

— Такого ведь нигде не достанешь, — возбужденно говорил он, — ему нет цены, нет цены!

Женщины схватились за голову. Удрученный, пришел он в консерваторию и рассказывал всем о грандиозном скандале в своем доме.