Ян Непомуцкий

В мае я получил извещение, что меня избрали профессором по классу органа Московской консерватории. Я объявил сослуживцам о своем отъезде. Это явилось большой неожиданностью не только для консерватории. Как музыканта меня ценили и городские власти. Надо было подыскивать нового директора консерватории. Я предложил виолончелиста К., которого не любил. Это был отличный музыкант, хороший семьянин, уважаемый в городе человек. Мой долголетний друг и приятель Михала Рознер, просидевший с нами за карточным столом многие ночи, пользовавшийся славой неотразимого донжуана, охладел ко мне, потому что питал надежду, что я предложу его кандидатуру. Я всегда был непомерно строг по отношению к своим друзьям. Сейчас вижу: надо было предложить его.

Покончено было и с этим. Из квартиры исчезли и стулья. Женя снова пришла со списком. Требовала точных инструкций: что мы везем в Москву? Я сказал: «Бехштейн», ноты, скрипку Михала и библиотеку Михала. Мне нужно только это. Что касается прочего, пусть решает сама.

Меня пугала ее бурная деятельность. Распродажа вещей захватила ее полностью. Ни о чем другом она не могла думать. О ребенке заботилась ее мать. Даже для нее у Жени не было времени. Как же мы будем переселяться? Женя сказала:

— Надо взять вагон, и все.

— Как, целый вагон?

— Да, вагон, мы получим целый вагон.

— От кого?

— От инженера Рязанско-Уральской железной дороги.

Когда я рассказал об этом в консерватории, с нами в Москву изъявил желание поехать мой коллега Л., москвич, с женой. Это были старые люди, захотевшие последние дни своей профессиональной деятельности провести в Москве. Главное место в их багаже занимала собачонка, нежно обожаемая хозяйкой. Я с радостью согласился, потому что с ними чувствовал себя уверенней и спокойней. Да и расставание с Саратовом легче перенести рядом с ними. Я знал, что покидаю, но не знал, куда мы едем. Не было больше Михала, который все планировал, решал, организовывал.

Расставание. Торжественное собрание в консерватории. Художественный совет в знак благодарности за работу преподнес мне книгу в переплете, украшенном серебром, она сохранилась еще со времени основания консерватории. (Позднее Женя продала это серебро в Москве.) Молодежь. Родители бывших и тогдашних учеников.

Железнодорожный вокзал.

Вещи внесли в вагон. Рояль, сундуки, мешок с солью, — потому что в Москве, говорят, даже щепоткой соли не разживешься, — узлы с самой необходимой одеждой, кое-какая кухонная утварь. Мои москвичи набили в вагон все, что у них было. Вагон был полон. Собачонка скакала по вещам и скулила, пока старая дама не взяла ее на руки.

От слез я ничего не видел. Женя не плакала. Малышка испугалась. У нас не было сил утешать ее. Она прильнула к старой супружеской паре с собачонкой. Передо мной разверзлась пропасть. Завершилась жизнь Михала. Еще раз, как и позднее в трудных обстоятельствах, всей тяжестью на меня обрушилась его смерть. Михал в моей жизни умирал несколько раз. И все еще умирает.

Перед самым отправлением поезда наш комиссар заглянул в вагон и заметил мешок с солью.

— Что это?

— Соль.

— Но это запрещено! Почему вы не сказали, я бы вам принес письменное разрешение. Ведь отберут где-нибудь в пути!

Было уже поздно. Я махнул рукой. Отберут так отберут. Поезд тронулся. Слезы мои перешли в рыдание. Боже мой, какой ужас! Как же я плакал по Саратову!

(Позднее я тысячу раз спрашивал себя и спрашиваю до сих пор, было ли правильным это решение. И почему я ощущал его как часть того неясного предопределения, висевшего надо мной, как Дамоклов меч?

А если бы я остался с моей англичанкой в Бирменгеме? Если бы Михал подписал контракт в Мюнхене, а не в Саратове? Если бы не отказался от берлинского предложения, полученного в канун революции? Если бы я не покинул родину после сараевского покушения? Если бы в Москве я переменил решение? Время еще было. Даже квартиру бы мог получить.)

Мы ехали. На некоторых станциях с трудом отбивались от пассажиров, тщетно искавших свободные места. Показывали документы, подтверждавшие предоставление вагона в наше личное распоряжение. На больших остановках мой старый спутник выводил собачонку на прогулку. Это плохо кончилось. В городе Н. поезд тронулся неожиданно. Он успел вскочить, старуха закричала — собачонка осталась на перроне. Она бежала за нами, открыв пасть, вывалив язык. Высунувшись из вагона, мы следили за ней взглядами, до нас доносился лай, ошалелый визг, а потом мы уже ничего не слышали, а только смотрели, смотрели, пока она не исчезла.