Ян Непомуцкий

Предположение, что Лариса не захотела приехать, на первых порах казалось маловероятным. В Копенгагене оно вспыхивало и гасло. Я цеплялся за любую мелочь, приближавшую ко мне Ларису. Вспоминал художника, любившего ее и из-за нее покончившего жизнь самоубийством, потому что она оставила его ради меня. Мне не хотелось разрушать эту легенду. Ведь она встречалась и со мной и с ним, не знала, на ком остановить свой выбор, ко мне она приходила на свидание, «словно в церковь», «чтобы успокоиться и отдохнуть»; она не была нетронутой. А вдобавок еще и мимолетная авантюра с Михалом, но это говорило только в ее пользу. Меня называла спасителем и поэтом, а художника — злодеем. Одного я не понимал, почему она годами хранила письма художника, в коробке из-под сигарет они пережили мировую войну и многие годы после нее и даже хранятся сейчас, когда ее уже нет, окруженные семейными преданиями; картины, оцененные по заслугам спустя сорок лет, попали в музей, а его имя вписано в историю живописи. Тогда я об этом не думал, про письма не знал, а слава его еще не родилась. Я думал о прогулках по густым лесам, о запахе земляники, который она любила, о нежной руке, тонкой, с длинными прекрасными пальцами, которую с такой осторожностью я держал, словно она была стеклянная. Дочь трактирщика и владелицы табачной лавки выглядела как прирожденная аристократка. Вот таких, с тонкими талиями, бледными лицами и огромными глазами, встречал я в русских институтах, где учил фортепьяно юных русских аристократок. Фортепьяно было включено в программу образования этих прекрасных барышень как составная часть аристократического воспитания. Я любил ходить на эти уроки, вокруг меня плелись всякие романтические истории, девушки мечтали обо мне, смотрели на меня влюбленными глазами. Все, конечно, этим и кончалось. Между ними и мной не могло быть более близкого знакомства. Мне было суждено стать лишь обладателем фотографий в красивом старинном альбоме.

В то время, когда я вытащил Ларису в Саратов, это был типичный среднерусский город, пыльный летом и занесенный метровыми сугробами зимой. Весной горы снега таяли, и мы утопали в грязи. Вытащил, так как другого выхода не было. Но, кроме ненависти, она не испытывала к городу никаких чувств.

С Михалом она не ладила. Быть может, не могла ему простить, что он оставил ее, уступил мне; она сознавала свою красоту, но была жертвой собственного тщеславия. Она постоянно находилась в состоянии неуверенности, сомневалась в любви и дружбе близких. Не верила в свой успех. Она, в сущности, никогда не освободилась от своей несчастной подозрительности, превращавшей самые искренние чувства людей в пустую выдумку. Однажды в Саратове она упрекнула меня в том, что я женился на ней потому, что был вынужден, что я взял то, что Михал отверг, так как всю свою жизнь поступал по его воле.

Первые стычки с Михалом начались еще в Старом Граде из-за нашего отношения к матери. Лариса укоряла нас, что все деньги мы отдаем ей. «А где же ваша жизнь? Маменькины сыночки, вы так и не стали взрослыми!» Как-то Михал так на нее накричал, что я испугался, как бы дело не дошло до окончательного разрыва. Но Михал был Михал. Наговорил ей резкостей, а через полчаса распивал с ней чай. В Саратове мелкие, а иногда и крупные ссоры продолжались. Как правило, из-за ее замечаний по адресу наших гостей.

Дом наш каждый день был полон гостей. Так уж там заведено.

Приходили на званые ужины и просто так забегали мимоходом. Проблемы, чем угощать, не возникало. В доме всегда держались запасы. Лариса ужасалась такому обилию продуктов. В Саратове ничего не покупали килограмм или полкилограмма, к чему она привыкла с детства; здесь обычно покупали четверть теленка, огромный кус белуги, замороженную индейку целиком; на городском рынке высились горы овощей и фруктов, которые покупали ящиками и корзинами. После трапезы обычно принимались за карты. Позднее, около полуночи, подавался ужин. Играли в преферанс и винт, а после полуночи — в железку. Михал обожал карты. Его близкий друг и коллега В. как-то спустил у нас за ночь месячное жалованье. Я сказал, что мне это очень неприятно. Михал удивленно взглянул на меня и заметил:

— Он заплатит все до последней копейки, не сомневайся!

Другой его коллега все свое состояние проиграл на конных скачках. Наряду с искусством азартные игры были тогда единственным развлечением. Ночи были длинные. Игра в карты не противоречила никаким моральным нормам. Ими увлекались высшее общество, мещане, люди искусства. Я никогда не играл, брал на себя роль хозяина, подливал вино, подбадривал Ларису, угощавшую гостей.

Лариса не могла понять смысла этих непрестанных пиршеств. Будто каждый день именины, говорила она. Михал смеялся.