Яковлев А. Сумерки

Убеждение в верности советского выбора было подкреп­лено тяжелейшей из войн 1941—1945 годов, по сравнению с которой мирная жизнь — любая, самая бедная и скромная, но мирная, но жизнь. Время после самой кровавой войны в истории было тяжелое, но люди работали, ждали и наде­ялись. Невероятно много и напряженно работали. Без нытья. Они ждали справедливости. Бесконечно усталые, они наде­ялись, что в награду за пережитое их ждет спокойная и обес­печенная жизнь.

Я помню это время. Помню до деталей. Мы, студенты ярославских институтов, с громким и веселым энтузиазмом ежедневно с 4—5 часов утра работали на строительстве на­бережной, там, где моя родная река Которосль впадает в Вол­гу. Молодость бушевала, рвалась навстречу достойной жиз­ни. Но такая жизнь не пришла. И впивались в душу новые и новые сомнения, словно комары неотвязные. Страх еще жил, но и раздражение набирало свои обороты. Да и солдат, вернувшийся с войны, был уже не тот забитый и доверчивый рабочий и крестьянин, врач и учитель, инженер и ученый, что пошел на войну. Многое повидал, а еще больше прочув­ствовал. Грязь и жестокость войны, миллионы бессмыслен­ных жертв, произвол военных карьеристов ломали привыч­ные представления о справедливости.

Если говорить о развитии общественного сознания в це­лом, то былой идеализм и романтические надежды поджида­ли трудные испытания. К середине 80-х годов они подошли, едва волоча перебитые ноги. Мотор системы, то есть номенк­латура, тоже начал барахлить и оказался в предынфарктном состоянии. Практицизм с годами становился все менее отли­чим от приспособленчества и прямого лихоимства, особенно со стороны чиновников, столь красочно воспетых русской классической литературой.

Поколение Горбачева с самого начала варилось в этом по­слевоенном котле. Когда закончилась война, ему было всего

14 лет. Не берусь судить о том, как складывалась личность Горбачева в юношеские годы. Разное говорят. В меру открыт и в меру коварен. Любопытен, но себе на уме. Обществен­ник, но не лишен индивидуалистических замашек. Честолю­бив без меры, но и трудолюбив. Цепкая память. Общителен, но настоящих друзей не было, точнее, он не видел в них осо­бой нужды. Так говорят.

Но что бы ни говорили, я убежден, что человек, сумевший добраться до первого секретаря крайкома партии, а затем и секретаря ЦК, прошел нелегкую школу жизни, партийной дисциплины, паутину интриг, равно как и предельно обна­женных реальностей, — этот человек не может не обладать какими-то особыми качествами. Случайности случайностя­ми, они бывали, но сама система партийной жизни действо­вала как бдительный и жесткий селекционный фильтр, за­крепляя и развивая в человеке одни его качества, подавляя другие, атрофируя третьи. Все, кто вращался в политике того времени, упорно ползли по карьерной лестнице, приспосаб­ливались, подлаживались, хитрили. Только степень лукавства была разная. Никто не просачивался во власть вопреки сис­теме. Никто. И Горбачев тоже.

Но у него была особенность, отличавшая его от многих. Он хотел знать как можно больше, причем обо всем — по­лезном и бесполезном. Часто выглядел наивным, когда начи­нал говорить о вновь узнанном, полагая, что никто еще не знает об этом. Обычно радостная демонстрация знания в зрелом возрасте производит впечатление какой-то наигран­ности. И это не укор, а, скорее, похвала, ибо речь идет о по­требности новых знаний, что всегда подкупает.

Специфика советской школы жизни, на мой взгляд, со­стоит и в том, что пребывание «в начальниках» — больших или не очень — формировала особый образ жизни. Ее услов­ности, правила игры, интриги и многое другое не отпускают человека ни на минуту, держат в постоянном напряжении, они вытесняют собой все остальное, подчиняют себе обще­ние, досуг, мелкие повседневные привычки. В условиях пар- тийно-чекистской «железной клетки» редкий человек может остаться самим собой. И даже порядочный человек поддает­ся деформации. Чем дольше он живет в коллективном зве­ринце, тем все меньше замечает происходящие перемены в самом себе, постепенно начинает считать официальные взгляды своими, личными. Альтернатива испаряется, а сам человек становится всего лишь попугаем. Когда рабство ока­зывается для человека собственным домом, человек переста­ет ощущать себя рабом.