Яковлев А. Сумерки

Итак, начавшееся упоение Горбачева собственными реча­ми снизило не только интерес к его личности, но и уровень их влияния на общество. В начальный период лидерства Гор­бачев как бы перегнал время, сумел перешагнуть через само­го себя, а затем уткнулся во вновь изобретенные догмы, а время убежало от него, да и от нас тоже. Чем больше возни­кало новых проблем, тем меньше оставалось сомнений. Чем сильнее становился градопад конкретных дел, тем заметнее вырастал страх перед их решением. Чем очевиднее руши­лись старые догмы и привычки, тем привлекательнее высту­пало желание создать свои, доморощенные.

Возможно, все эти зигзаги лично я воспринимал болез­неннее, чем надо было. Происходило подобное по той прос­той причине, что я продолжал дышать атмосферой романти­ческого периода Реформации, когда первые глотки свободы туманили голову. Да и оснований для этого было достаточно. На смену страху приходила открытость, возможность гово­рить и писать все, что думаешь, творить свободно, не боясь доносов и лагерей. Наступила счастливая пора сделать что-то разумное. Работалось вдохновенно, а цель была великой. Команда, дерзнувшая пойти на Реформацию, работала на начальном этапе сплоченно и с уважением друг к другу. К сожалению, мы прохлопали тот момент, когда романтиче­ский период, — период вдохновения, восторга, свободы, — постепенно становился полем сладкой пищи для политиче­ских грызунов, соорудивших сегодня общество спекулятив­ной демократии, постепенно превратившейся в управляемую демократию.

Впрочем, снова по порядку. Что еще можно добавить, раз­мышляя о Горбачеве? Пожалуй, Михаил Сергеевич «болел» той же болезнью, что и вся советская система, да и все мы, его приближенные. В своих рассуждениях он умел и любил сострадать народу, человечеству. Его искренне волновали глобальные проблемы, международные отношения с их ядер- ной начинкой. Но вот сострадать конкретным живым людям, особенно в острых политических ситуациях, не мог или не хотел. Защищать публично своих сторонников Горбачев из­бегал, руководствуясь при этом только ему известными сооб­ражениями. По крайней мере, я помню только одну защит­ную публичную речь — это когда он «проталкивал» Янаева в вице-президенты, которого с первого захода не избрали на эту должность. Это была его очередная кадровая ошибка.

В то же время ловлю себя на мысли, что лично я не могу пожаловаться на его отношение к себе, особенно в первые годы совместной работы. Но его доброжелательность, дове­рительность в личных разговорах продолжались лишь до тех пор, пока Крючков не испоганил наши отношения ложью. Я не склонен думать, что Горбачев верил доносам Крючкова о моих «несанкционированных связях» (читай: «не санкцио­нированных госбезопасностью») с иностранцами, но на вся­кий случай начал меня остерегаться. На всякий случай! Ни­чего не поделаешь, старые советские привычки. А вдруг правда! Ввел ограничения на информацию. Если раньше мне приносили до 100—150 шифровок в сутки, то теперь 10—15.

В сущности, он отдал меня на съедение Крючкову и ему по­добным прохвостам.

Если бы я знал об этих играх, затеянных за моей спиной Крючковым, то повел бы себя совершенно по-иному. Я сумел бы показать подобным придуркам свой характер. Трудно те­перь сказать, к чему бы это привело. Но в любом случае я бы забросил в мусорную корзину все мои колебания, сомнения, переживания, исходящие из чувства лояльности к Горбачеву, и начал бы действовать без оглядки, соответственно тому, как я понимал обстановку и интересы Перестройки.

Чувствуя кожей, что происходит что-то странное, я в то же время настолько доверял Горбачеву, что и в мыслях не допускал даже возможности двойной игры. Я даже перестал смотреть ему в глаза, боясь увидеть там нечто похожее на ли­цемерие. Возможно, ему надоели упреки и со стороны мест­ных партийных воевод, требовавших моего изгнания из По­литбюро. Возможно, что я становился ему в тягость из-за моего радикализма. Ревниво смотрел он и на мои добрые от­ношения со многими руководителями средств массовой ин­формации и лидерами интеллигенции.

Задним умом, которым, как известно, все крепки, я оце­ниваю ту давнюю ситуацию следующим образом. Михаил Сергеевич не мог швырнуть меня в мусорную яму, как изно­шенный ботинок, от которого одни неприятности, да и гвоз­ди торчат. Но и не решался поручить мне что-то самостоя­тельное. А ему продолжали нашептывать, что Яковлев подво­дит тебя, убери его — и напряженность в партии и обществе спадет. В свою очередь он продолжал тешить себя компро­миссами, которые, как ему казалось, верны в любых обсто­ятельствах и во все времена.