Яковлев А. Сумерки

После Сталина генеральные секретари партии, продолжая обладать огромной властью, становились все более зависи­мыми от всесильного партийного аппарата. На Политбюро, на пленумах и съездах руководители партии и правительст­ва, как их называли, фактически произносили речи, подго­товленные референтами различного ранга. Брежнев, напри­мер, во время подготовки своих речей сам никогда ничего не писал и даже не правил. Ему зачитывали текст, а он одобри­тельно кивал головой или, прервав, начинал рассуждать о том, что ему в голову приходило. Любил делиться воспомина­ниями, поглаживая одновременно коленки сидящих рядом стенографисток.

Нет, все же я помню случай, когда Брежнев вмешался в текст. Александр Бовин, как правило, писал разделы о демо­кратии, разумеется, о социалистической. Когда в очередной раз мы собрались в зимнем саду в Завидове зачитывать свои разделы, Бовин зачитал свой. И вдруг Брежнев говорит:

— Что-то буржуазным духом попахивает. Ты, Саша, пере­пиши.

Вечером Саша разделся до трусов, поставил перед собой бутылку и за ночь якобы «переписал», а на самом деле он вписал в текст несколько слов — «социализм», «социалисти­ческий», «коммунистический», наутро снова все это было прочитано Брежневу. Он сказал: «Это другое дело».

Все «вожди» верхнего эшелона в своих речах примерива­лись к текстам Генерального секретаря, подчеркивая, что они повторяют мудрые мысли самого Брежнева, хотя пре­красно знали, что это «мысли» его помощников. Продолжа­лась эпоха «Великого притворства». Однажды секретарь ЦК Капитонов попросил меня возглавить группу для подготовки его доклада. Поехали в Волынское. Вечером он заглянул к нам, спросил, как дела, добавив, что «полностью нам доверя­ет». Мы поулыбались, подобные примитивные приемы были известны. Потом отозвал меня в сторонку и сказал:

— Слушай, Александр Николаевич, постарайся, чтобы в докладе не было ничего такого, чего еще не говорил Леонид Ильич. Ты же знаешь его мысли.

Молчалив, вежлив и пуглив был Иван Васильевич.

Несмотря на то что бурный этап хрущевской «оттепели» закончился еще при Хрущеве, остатки теплого воздуха про­должали греть души тех, кто не переставал верить в оздоров­ляющую силу десталинизации. Борьба за продолжение курса XX съезда практически осталась только в сфере литературы и публицистики. Эти годы шли под знаком непримиримых схваток двух литературных направлений. Одно нашло свое пристанище в журнале «Новый мир» Твардовского, другое — в «Октябре» Кочетова. К последнему примыкал комсомоль­ский журнал «Молодая гвардия».

Я был не только в курсе, но и в гуще тех событий, по­скольку литературные журналы были в двойном подчине­нии: отдела пропаганды и отдела культуры. Либерально-де- мократическая позиция «Нового мира», который отстаивал курс на восстановление исторической правды во всем, что было связано с эпохой Сталина, на ослабление цензурного гнета, пользовалась высоким авторитетом в творческом ми­ре. Позиции «Октября» того времени были иные, а вернее, противоположные. Он отвергал ориентацию «Нового мира». В грубой, часто в оскорбительной манере отстаивал охрани­тельные позиции в художественном творчестве, а главное — выступал против критики культа Сталина.

Парадоксальность ситуации заключалась в том, что «Но­вый мир» действительно стоял на позициях решений XX съезда, а «Октябрь» и «Молодая гвардия» выступали про­тив. Строго говоря, последние занимали практически ан­типартийные позиции, если судить о них мерками решений XX съезда, но симпатии партийного аппарата (в значитель­ной его части) были на стороне «Октября» и «Молодой гвар­дии». Руководство ЦК видело нелепость ситуации, но оно са­мо продолжало находиться в состоянии неопределенности. Оно не возражало бы отказаться от решений съезда, но бо­ялось последствий такого шага, которые трудно было пред­сказать. Вот эта двойственность отражалась и на политике в области литературы и искусства.

Чтобы как-то сбалансировать ситуацию, на Секретариате ЦК принимается решение опубликовать в «Правде» статью, осуждающую «крайности» в полемике между «Новым ми­ром» и «Октябрем». Статье придавалось особое значение. Ее редактировал лично Суслов. Но баланса явно не получилось. По сути своей она была направлена против «Нового мира». Власти все очевиднее отдавали предпочтение «Октябрю», его идеология была гораздо ближе номенклатурным настроени­ям, поскольку журнал без конца клялся в верности линии партии. Цензура практически «заморозила» лагерную тему в литературе. Была наглухо закрыта информация о сталинском терроре и неготовности СССР к войне с фашистской Герма­нией. Все реже и реже упоминался и сам XX съезд. Началась «ползучая реабилитация» Сталина.

Тогда я долго думал о том, как мне следует поступить. Пройти мимо, не заметить — совесть не позволяла. Поднять вопрос официально — бесполезно, ибо я знал, что верхний эшелон власти мечтал о бесконтрольной власти, какая была у диктатора.