Яконур

Но разве к человеку он обращается? Оттого и робость в нем… Если станет кто говорить с Яконуром, то не ответит ему ни одна волна, и ни одной волне никто ничего сказать не сможет… Он свободно передвигает свои воды, накрывает острова, смывает берега, властвует надо всей долиной, поднимает к небу туманы и сгущает их в облака, закрывает ими само Солнце… Кому дано совладать с Яконуром? Кто запретит ему? Кто скажет: что ты делаешь?.. И что ему Иван Егорыч, будет ли Яконур его слушать, хотя бы и прав он…

Да и вовсе Яконур не такой, как говорит о нем молва. Чистый! Прекрасный! Кормилец! Вода замутилась, леса вокруг поредели, кормить перестал. Сколько бед от него скольким людям. Подобных Ивану Егорычу по судьбе немало наберется… Справедливый! Рвачи разные, кому только бы побольше ухватить для себя от Яконура, — удачливы на воде и на берегах, дома их полны, жены довольны, дети веселы, коровы дают в год по теленку; а своих оставил без промысла. Кто не гнушается бить рыбу, когда нерест, подстрелить тайком лосиху, — часто ли он их наказывает, насылает волну, хотя бы ветром пугает? Они не любят его, не считают за родину; разве он затопляет их, разве отнимает здоровье у их сыновей? Ну а если бушует, то что ж, — одно всем, и кто зло ему несет, и у кого душа за него болит, и виноватым перед ним и невиновным; он не разбирает, когда переворачивает, на единое все идут дно.

Делает, что хочет, что взбредет ему… Если силой, то, конечно; он всегда поверху…

Скажи, Яконур, скажи, в чем я согрешил против тебя, какое зло тебе мог причинить? Сколько у меня проступков перед тобой? Укажи мне их… Из-за чего ты со мной борешься?

Невиновен я перед тобой. Не виноват ни делом, ни словом, ни помыслом. Твои правила были моими, Яконур. Нет мне в моем сердце укора. Пока не умру, не уступлю невиновности своей. Крепко я держался этого всю свою жизнь и не отдам.

Да если я и виноват перед тобой — что мог я сделать тебе, Яконуру? Зачем ты назвал меня своим врагом и жизнь мою решил обратить в тягость? И что бы тебе не простить мою вину, если она и была, не снять ее с меня? Хорошо ли, что ты со мной борешься? Вот завтра будешь искать меня на берегу, а меня уже нет; а ты сколько миллионов лет существуешь и еще миллионы у тебя впереди…

Разве я не был верен тебе, не делал для тебя все, что мог? Разве ты человек, что судишь меня и наказываешь? Разве не знаешь, что нет мне от тебя защиты?

Жить мне ведь не вечно; отступись от меня…

Проверяешь ли меня, испытываешь мою веру в тебя?

Не отступаешься, а ведь уже пресытил меня горестями… Сколько же ты еще не оставишь меня? Взгляни на мои беды, они увеличиваются; все против меня; гонишься за мной, валишь и не даешь подняться, не даешь перевести дух… Удали от меня твою руку, Яконур! Разве не видишь, что ветку сухую угоняешь волной, хвоинку бьешь о скалу…

Мчался Каракан внизу, стремился в Яконур, — смотреть было трудно.

Слова Ивана Егорыча кончились.

Иван Егорыч оглянулся вокруг и увидел мост, трамвай, машины, прохожих… Вот, душа его кричит: обида! — и никто не слышит… Душа кричит: посмотрите на него и ужаснитесь! — все спешат мимо…

* * *

ИЗ ТЕТРАДЕЙ ЯКОВА ФОМИЧА. «…Однако двери фабрики Картрайта были слишком крепки — они не поддались даже страшным ударам топоров, и нападавшие принуждены были удалиться. Как только все утихло, Картрайт вышел во двор; первое, что он услышал, это крики раненых. Это были луддиты, раненные при перестрелке: один из них — Сэмюэль Гартли, бывший стригаль Картрайта, 24 лет, а другой — 19-летний мальчик, Джон Бутс. Тут-то и проявился характер Картрайта: он не посмотрел на страдания раненых и оставил их лежать на холоде. Местный священник Гаммонд Роберсон также отказался помочь несчастным, пока они не откроют имен своих сообщников. Начала собираться возмущенная жестокостью Картрайта толпа. Вопреки запрещению, Бутсу омочили губы свежей водой, а задыхающемуся Гартли положили камень под голову. По настоянию владельца местного химического завода им дали воды, затем перенесли в гостиницу „Звезда“, в Робертауне. Солдаты разъезжали вокруг гостиницы, разгоняя толпу рабочих. Бутс, раненный в ногу, не перенес ампутации. Уже находясь в агонии, он знаком подозвал к себе священника, присутствовавшего тут же, и слабым голосом спросил его: „Можете ли вы сохранить тайну?“ — „Да, да“, — поспешно ответил священник, рассчитывая что-нибудь узнать. „И я также“, — прошептал Бутс и тихо скончался. Гартли промучился целый день и умер, не произнеся ни слова».

* * *

В двери торчали телеграммы. Герасим вытянул их, развернул, стал читать.

«Родной мой скоро приеду очень соскучилась»…

«Умница моя не огорчайся если что-то не нравится следовательно будет иначе целую тебя за тебя повидайся с Яконуром…»

Не почувствовал ничего. Совсем… Открыл дверь своей квартиры, вошел. Вот он приехал. Вернулся. Долгий день и длинные дороги — позади… Остановился у окна. Смотрел прямо перед собой — и ничего не видел. Распахнул окно. Вечерняя духота, никакой свежести. По-прежнему не видел перед собой ничего.

В один день, в один день он потерял все!