Яблоко от яблони

Пока урчала буржуйка, жуя голодным пламенем первую затравку дров, он доставал из рюкзака, как полагается, водочку, хлеб в целлофановом пакете, завернутые в белую тряпку вареные яйца, луковицу и банку мясных консервов, которые тут же и открывал старым перочинным ножом. И еще резал колбаску, аккуратно, тонкими кусками. А потом подсаживался к печке, дергал заслонку, бросал несколько поленьев и смотрел на огонь.

В простенке между печкой и серым окном висел отрывной календарь «30 октября». Он снимал календарь со стены, стряхивал пыль и уснувшую на зиму муху и снова вешал на гвоздь.

Потом наливал первые полстакана.

– Ну что ж, с приездом…

И залпом выпивал, не закусывая, после чего весь сжимался, уставясь на огонь, ожидая, когда и изнутри согреет тоже.

– Да, вот так. Я ж и не видел ничего. Глаза слабые – сваркой сжег. И что канистру тогда плохо закрыл – не видел. А она, дурочка малáя, наверх полезла и опрокинула, облилась вся. А я на воде был, рыбачил, и не знал. Спать ее уложил, думал – спит. И Васька, дурак, на берегу уснул. Развел костер, нажрался и уснул. Она к нему побежала – испугалась. Да и я задремал в лодке… слышу, кричит, гляжу – факел по берегу носится… Ох. Давай еще по одной.

Он наливает еще полстакана, берет банку консервов и ест с ножа пару кусков.

– Да, я гребу как шальной, ору. Васька проснулся, спьяну наземь ее завалил, накрыл ватником – погасла. А потом… пока на понтоне перебрались, пока машину ловили до больницы областной. Она без сознания. Только в больнице очнулась, испугалась, заплакала. «Прости, – говорит, – я твой карасин разлила». Маленькая была, дурочка, бензин карасином называла.

Он берет яйцо, катает по колену, стряхивает шелуху, долго жует, глядя на огонь. Потом наливает еще полстакана.

– Ну что, Дружок, помянем? Анютку нашу. Дружок! Да ты уснул, что ли? Нá колбаски.

Дружок подходит к хозяину и аккуратно берет ломтик колбасы. После чего садится, положив голову на хозяйское колено.

– Ну, за Анютку.

И он выпивает третью, медленно, глоток за глотком, после чего обнимает собаку, не отводя от пылающей печки почти невидящих глаз.

В вечернем холодном тумане понтон был почти не виден. И плыл он медленно-медленно. И если вглядеться, на нем едва различались два силуэта – мужика и собаки.