Яблоко от яблони

Ветреный осенний день. У заваленной реквизитом телеги, в пристенке ленфильмовских павильонов, весь в ссадинах, в драной хламиде, дрожа от холода, Будах силится помочиться – нервы шалят, ничего не получается. Присевший на телегу Румата по-мужски поддерживает страдальца, отвлекая его разговором:

– Будах, а если бы ты встретил бога, чтобы ты сказал ему?

– Господи, – сказал бы я, – сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными…

– Но сердце мое полно жалости, – медленно говорит Румата. – Я не могу этого сделать…

Прыгнув с корабля на бал или как кур в ощип, Ярмольник был совершенно растерян. Неожиданный звонок, приглашение, бессонная от волнения ночь, ранний вылет, два часа грима, тяжеленный костюм, наспех вызубренный текст и только чашка кофе с утра.

Под глазами мешки, а в глазах страх и отчаяние. Проба только началась, и надо как-то вытерпеть. Скорее не Будаху, а ему нужна сейчас поддержка. С той стороны за монитором толпится группа, а он здесь один на один… но партнер даже не смотрит на него, отвернулся к телеге – он репетирует уже три дня. Так что один на один с самим собой, без партнера, без подсказки – один. Что-то кричит режиссер, непонятно, была ли команда «стоп».

Из-за монитора выныривает Герман, идет, глядя в землю, и задумчиво шевелит ладонями, подходит к Ярмольнику. Группа замешкалась, не было команды «стоп», а Герман в кадре – съемка продолжается? Леонид Исаакович сидит у телеги, поднимает глаза на Германа.

– Лёня, Лёнечка, что ты сейчас сыграл?

– На всякий случай – всё, Алексей Юрьевич.

– Молодец, Лёня, – Герман возвращается к монитору.

– Лёша, «стоп»? – спрашивает Кармалита.

– Стоп, стоп… – задумчиво шепчет Герман.

Пробу снимали до вечера, без обеда и перерывов, но главное – он уже понял, про что эта сцена. Для Руматы долгожданная встреча с Будахом – не ответы на животрепещущие вопросы, а разочарование, потеря надежды, отчаяние. Здесь Герман увидел, как и почему через две сцены этот человек возьмет в руки мечи и перебьет полгорода, – страх и отчаяние, человеческие, с потом и дрожью, без какой-либо надежды. Герман ждал клоуна, глумливца, шута, а увидел человека, больного, одинокого, изнервленного.

После этого Леонид Ярмольник сыграл еще пару проб. Они ссорились, резко и болезненно сказалось все, отчуждавшее этих людей, но была сыграна главная проба главной сцены.

Кино – это «кто»

Пришел день сбора камней, подведения итогов, день выбора.

– Лёшка, отбери лучшие пробы Лыкова, Левина и Ярмольника…

В огромном кабинете Евгения Давидовича Прицкера собралась фактически вся группа: режиссеры, гримеры, костюмеры, художники, реквизиторы, администрация, все ассистенты…

Как важны такие сборы в пиковые моменты жизни картины! Разрозненный по цехам коллектив начинает ощущать себя сплоченной командой. Герман потребовал высказаться каждого из присутствующих открыто и вслух по двум вопросам:

1. Кто наиболее сильно сыграл в пробах?

2. С кем бы вы хотели видеть этот фильм?

Дальше – напряженный час просмотра; итоги полугодовой работы.

Потом молчание, перекур и наконец – осторожные слова. Саперская обстановка, пикник на минном поле, поросшем ромашками, – «любит – не любит»:

– Левин

– Лыков

– Левин

– Левин

– Лыков

– Левин

– Хорошая проба у Ярмольника, но Левин больше подходит.

Сказывалось всё: личные симпатии (немаловажно – с этим артистом предстоит жить весь съемочный период), вкус, знание германовских установок, впечатление от повести и сценария. Ярмольника почти не называли: в общем представлении Румата был моложе, легче – не такой, совсем не такой. Так что звучали в основном две другие фамилии. Все помнили, что Ярмольника Герман вызвал «так», для разминки, и скандалы их тоже помнились, так что называть его было, в общем-то, бессмысленно.

Прицкер сказал: «Ярмольник», никак не комментируя.

Я сидел за Евгением Давидовичем и смотрел на Германа – полная неподвижность, застывшее лицо и остановившийся взгляд. Он висел, как батискаф, на такой глубине, что сверху – ни волн, ни пузырей. Так прислушиваются к неразличимо далекому, когда сквозь человека проходит время.

– Ну?

– Что ну?

– Злобин, скажешь что-нибудь?

– Что? Левин, пожалуй, Ярмольник… или Лыков.

Кто-то прыснул в углу, а директор Марина Сергеевна посмотрела на меня с бухгалтерским негодованием: «За что этому Злобину полгода платят?»

Герман, кажется, тоже не очень был доволен моим ответом и начал потихоньку сопеть:

– Лёшка, меня любить – это не профессия, определи точнее – кто?

– Левин, Лыков, Ярмольник… я не знаю!

Кармалита, взглянув на меня, как Давид на еврейское войско, дрожащее перед Голиафом, резюмировала:

– Лёша, совершенно бесполезно определять, кто из них лучше, кто хуже. Что-то не получилось у всех – не проросло еще, а в чем-то каждый взял верхнюю планку. Уровень выбирать не приходится, каждый – главный герой. И выбирать предстоит не артиста, а фильм, вот и выбирай:

Лыков – приключенческий азартный фильм в духе «Трех мушкетеров».

Левин – сказка про прекрасного принца, ближе всего к Стругацким.

Ярмольник – это об отчаявшемся и циничном человеке, это – страшное кино, без надежды.