Яблоко от яблони

– Алексей Юрьевич, это же удобно, вы сразу видите готовый результат.

– Меня не интересует готовый результат, мне важно видеть их живые глаза.

– Пожалуйста, не хотите смотреть в монитор – не смотрите.

– И не буду, я не собираюсь делить с тобой ответственность за изображение, а то ты, как пугливая еврейская старуха, потом будешь говорить: вы же видели, вы же видели.

– Ну хорошо, – смеется Валера, – пусть я пугливая еврейская старуха, но монитор все равно оставьте, я по нему проверяю снятое.

– Это пожалуйста, сколько тебе угодно.

Но Валера перехитрил Германа: тот, когда приходил на площадку, садился в кресло, Валера как бы между прочим ставил перед ним монитор.

– Убери его на хрен!

– Но пока идет репетиция, он же вам не мешает?

– Хорошо, оставь, посмотрю пока, подумаю.

И Герман потихоньку втянулся, да и в кресле сидеть удобнее, – привык к монитору. Но все равно не воспринимал его как монитор. Просматриваем запись только что снятого дубля, Герман кричит:

– Левее, правее, опусти глаза, не корчи рожу, отвернись!

И страшно злится, что запись его не слушается. Парадокс примерно как с переводом у литовцев.

Обычно монитор нужен режиссеру для дистанцирования, чтобы выйти из непосредственного поля сцены и видеть происходящее отстраненно, объективно. Коппола, говорят, на съемках в режиссерском вагончике в ванной лежит, перед ним монитор, а в руках рация – ему важно удалиться, видеть результат происходящего. А Герман даже перед монитором жил внутри сцены и гонял режиссеров смотреть в живые глаза артистов.

Литовцы сыграли по-литовски. Обоих утвердили на выразительные эпизоды без слов.

А меня в гостинице «Выборгская» ждал еще один литовец, и Ильи Макарова уже не было рядом, а неизвестный Оленников пока не приехал – плечи сгибались под тяжестью выросших крыльев.

Полдня мы разучивали монолог, а на следующее утро, 3 октября, назначена проба.

За павильонами огромная бочка, по глиняному желобу в нее течет вода, на земле, прислонясь к бочке, сидит литовец в синюшном гриме средневекового алкаша. Перед ним расхаживает Александр Лыков в костюме Руматы, пьет из кожаного меха, рядом бегает в вязаной кофте режиссер Владимир Михельсон, то попадая в капкан, то натыкаясь на какой-нибудь диковинный самострел или прибор для измерения неизвестно чего, – герои фильма прибыли в гости к старику Кабани, инопланетному Леонардо да Винчи, изобретшему самогонный аппарат.

Литовец пьяно улыбается, медленно произносит русский текст, группа, поеживаясь на октябрьском холоде, ждет, когда «этот Злобин» закончит всех мучить.

Я не тороплюсь, хорошо помню слова Кармалиты после решающей неудачной пробы:

– Ты уверен, что снял, как хотел?

Я уверен, что снимаю не то и не так: вместо правды «правдешка» какая-то, чешская сказка, нет ни нерва, ни настроения – дубль за дублем, на износ, и сам уже посинел от холода.

В паузах рабочие вычерпывают из наполненной бочки воду, и мы начинаем по новой. А вода течет из шланга, одинаковая, как наши дубли.

Я решаю взять измором: дубль без остановки, еще дубль, еще, еще. Литовский актер уже «заездил» текст, ничего не меняет и не реагирует на мои задачи – замерз.

– Еще дубль, внимание, начали!

Снова пьет из кожаного меха Румата, попадает в капкан Михельсон и вяло бормочет литовец. За монитором уснул Валерий Мартынов. Я сверлю литовца безумным взором, надеюсь высечь из прохладных его глаз хоть искру жизни.

И вдруг посреди реплики он вопит, потом хохочет.

«Свихнулся, что ли!» – в испуге думаю я и кричу, увидев хлынувшую в кадр удачу:

– Не останавливаться, продолжаем!

Из переполненной бочки за шиворот артисту льется вода, он ежится, трясется, хохочет, но играет.

Просыпается Мартынов, глядит в монитор, ничего не понимает – воду камера не видит, литовец перекрывает ее головой.

– Не останавливаться!

Лыков стоит к камере спиной, трясется от смеха, а старик Кабани, разевая пьяную пасть, гыкает, плюется и ревет в похмельном зашкалившем перевозбуждении:

– Вот, хо-хо-тел горю-ю-чую, ай! воду для фейрверков, но изобрел, ох-а-а! спи-и-и-рт и за-а-пил!

– Стоп, снято! Переоденьте артиста и дайте ему водки. Спасибо всем.

Я был счастлив. Все ушли, а в бочку продолжала течь вода, и с неба шел первый легкий снежок – жаль, не в кадре.

– Это не режиссерская заслуга, – сказал кто-то на просмотре.

– Почему же, – возразил Герман. – Главной заслугой режиссуры было не выключить камеру и заставить артистов продолжать – не каждый бывает готов к такой удаче. И ведь литовец по-русски сыграл?

– По-русски, даже матерился.

– Попробуйте повторить – невозможно. А при этом – снято. Значит – кино.

На следующий день Герман забыл об этой пробе – приехал Юрий Оленников. Я снова стал ассистентом по площадке.

Стажер № 2: Начало длинного списка