«Я» значит «Ястреб»

За дождливыми днями следуют жаркие – бесконечная бессонница, пустые ночи. Еще только три часа, а с улицы снова и снова раздается хриплый театральный шепот какой-то женщины: «Уильям, Уильям!» Не понимаю, зачем шептать, если ты колотишь в дверь этого Уильяма с таким грохотом, что перебудила всю улицу. Ясно, что уснуть не удастся, поэтому я иду вниз – пробираюсь на цыпочках мимо спящего ястреба и выхожу на улицу. Там, сев на перевернутый цветочный горшок, закуриваю сигарету. Густая чернота, ясные звезды – таким небо бывает в конце лета. Последние два дня Мэйбл летала прекрасно. За пятьдесят шагов моментально подлетала на мою поднятую руку. Теперь все быстро приближается к решающей точке. Точке в смысле времени. Точке в смысле цели. Точке в смысле острия, от которого больно. Отпустить ястреба в свободный полет, не сдерживаемый шнуром, когда ничто не мешает этому стремительному полету, кроме возникших между нами связей – не физических, а тех, что основаны на привычке, чувстве голода, товариществе, дружбе. На том, что старые сокольники назвали бы любовью. Отпускать ястреба всегда страшно. Тут-то и проверяются эти связи. Но особенно трудно решиться, когда потеряна вера в окружающий мир и сердце превратилось в сгоревшие угольки.

Когда наступает более приличное время, я плетусь в город выпить кофе. За ночь парк разгромили. Разбушевавшиеся пьяные юнцы выдрали из клумб большие охапки цветов. Все саженцы лип вдоль тропинки выдраны и разломаны пополам. Глядя на кучу увядших мятых ноготков, я думаю, что, может, они приживутся, если их опять посадить. Но, похоже, корни высохли, да и листья уже свернулись, так что я иду дальше в кафе, сажусь за столик у окна с газетой и чашкой кофе. В газете статья об изменении климата. Беспрецедентное летнее таяние снегов в Арктике. Открылся Северо-Западный проход. Тает вечная мерзлота. Гибнут экосистемы. Новости ужасные и очень важные. Но я не могу сосредоточиться на статье: все время отрываюсь, потому что за окном тянется какая-то очередь. Она не похожа на очередь за билетами или очередь в аэропорту. Таких очередей я вообще никогда не видела. Женщина с идеально прямыми стрижеными седыми волосами и плотно сжатыми губами держит папку с бумагами. И человек рядом с ней стоит с такой же папкой. Оба смотрят в пространство и не говорят ни слова. Сначала за их молчанием я не замечаю паники, но постепенно понимаю, что это именно паника. Когда женщина проходит мимо моего столика, я спрашиваю баристу Дагмару, не знает ли она, что там происходит. Дагмара пожимает плечами: «Я спросила одного. Говорит, банк обанкротился. «Северная скала». И все хотят снять деньги». Нахмурившись, рассматриваю неподвижную вереницу людей. Что-то в них напоминает мне Мэйбл, когда она прикрывает крыльями свою пищу. Мое. Мое, мое, мое. Раньше мне не приходилось видеть обанкротившийся банк. Это что-то из историй про Дикий Запад или сообщения в серых растрепанных газетах веймарского Берлина. Когда я училась на последнем курсе университета, нам говорили, что история кончилась – и мы верили. С падением Берлинской стены то, из чего делалась история, прекратило свое существование. Не было больше холодной войны. Да и вообще никаких войн. И все же вот оно – все опять разваливается на части. Конец. Распад. Природные системы, банковские системы, ухоженные заботливыми садовниками муниципальные парки. Семьи, сердца, жизни. Далекие войны и разломанные пополам маленькие деревца. И я чувствую в этой людской очереди яростный собственнический инстинкт, скрытый ужас при мысли, что бастионы, защищающие их от смерти, могут разрушиться. Деньги. Безопасность. Узлы и связи. Конец вещей. Сидя в кафе над чашкой остывающего кофе, я впервые серьезно задумываюсь о том, что же я делаю. Что собираюсь делать со своим ястребом. Убивать. Нести смерть.

Я многие годы охотилась с ястребами, но тогда смерть для меня ничего не значила. Наверное, я, в сущности, все еще оставалась ребенком. Мне даже в голову не приходило, что то, чем я занимаюсь, жестоко. Я была зрителем, а не убийцей. Дикие ястребы охотятся – вот и мой тоже. Казалось, в нравственном отношении, между ними нет никакой значимой разницы. И охота для меня означала наслаждение ястребиным полетом, а не смертью, которую он несет с собой. Но я радовалась, когда мой ястреб ловил своих жертв, – отчасти за ястреба, а отчасти потому, что еще маленькой девочкой включила себя в тот фантастический мир викторианских сокольников в твидовых пиджаках, где грубая смерть всегда была обставлена ритуальными формальностями. В те годы, наблюдая, как кто-нибудь из тех людей с ястребом-тетеревятником на руке кладет в сумку мертвого фазана, я ощущала в его действиях легкую непринужденность, на протяжении веков свидетельствовавшую о социальном превосходстве и уверенности охотника.