«Я» значит «Ястреб»

«Чтобы тебя любили, нужно доминировать», – записал Уайт в дневнике. Но у этой мысли есть продолжение, так им и не сформулированное: что, если ты доминируешь, а тебя все равно не любят? Уайт радовался: Тет пролетел на шнуре целых сто шагов и готов к свободному полету. Теперь сокольник с полным правом может сказать, что он обучил ястреба. Но к его триумфу примешивалось и весьма неприятное чувство. С того момента, как Уайту привезли ястреба, он впервые осознал, что открыт для критики. Учеником быть намного безопаснее. Когда учишься ремеслу, нет смысла особенно беспокоиться, хорошо у тебя получается или нет. Но когда ты уже добился успеха, научился что-то делать, об успокоенности не может быть и речи. Раз уж ты специалист, изволь соответствовать. В дневнике, где Уайт рассказывал о занятиях с Тетом, стали появляться упоминания возможных критиков, записи о том, как было бы желательно «избежать внушающих опасения ударов». Уайт счел своим долгом объяснить: его гордость от успеха – это не эгоизм, а «поистине крайнее удивление», вызванное тем, что он наконец научился «делать что-то правильно, прожив неправильно целых тридцать лет». Однако авторитарные личности, подавлявшие и пугавшие Уайта в течение всей его жизни, слились в единый образ старого сокольника с загнутыми кверху вощеными усами, который прочтет его книгу и назовет автора дураком. Уайт хотел объяснить этому человеку, что написанная им книга – это всего лишь работа ученика. Потому и слова в дневнике звучат как заклинание:

«Тщу себя надеждой, что книга эта окажется незамеченной теми аустрингерами, с одной стороны, и теми критиками – с другой, кто понимает, что безразличие и пренебрежение иногда бывают самым смертоносным оружием. Тщу себя надеждой, что некоторые поймут, что я лишь человек».

Он лишь человек. Успех стал для него бременем, которое он едва может вынести. У него внутри все кипит. Даже не отдавая себе отчета, Уайт начинает отказываться от собственного достижения – ему не выдержать успеха. Все просто.

Стюарт сворачивает на проселочную дорогу, ведущую из города на запад. Вечер теплый, но вокруг солнца все бело, словно в небе раскиданы клочки рваной бумаги, и это предвещает мороз. Я снимаю с Мэйбл клобук. Ее почти бесцветные глаза глядят на холм, покрытый жнивьем и меловой валунной глиной, на склоны, прорезанные живыми изгородями, края которых завиваются, словно клочки тафты из переливчатого шелка. Птица видит засохшую ворсянку и проволочное ограждение. Поющих над головой жаворонков. Валяющийся у меня под ногами двенадцатимиллиметровый патрон от дробовика. Красный. Птица смотрит на него, потом поднимает взгляд и замечает что-то вдалеке, через три поля от нас, с радостью изумляясь такому огромному миру. Когда Стюарт берет ее на руку, она отшатывается, втянув голову в плечи и уставившись на него с почти комическим ужасом. Но вскоре расслабляется. Несмотря на всю странность этого незнакомца, Мэйбл чувствует его доброту, непринужденность и умение обращаться с птицами, и это действует на нее успокаивающе. Мы разматываем тренировочный шнур и начинаем подзывать ее через все поле. Конечно, летит она плохо. Я замечаю момент, когда по пути ко мне она внутренне вздрагивает, ее спокойствие и доверчивость исчезают, и я превращаюсь в ее глазах в страшное чудовище. И вновь, потянув за шнур, я сажаю ее на землю. Птичьи лапы погружаются в крошащуюся глину, и Мэйбл с изумлением смотрит, как они медленно исчезают в почве.

Со мной Стюарт ведет себя твердо. Говорит, что птица должна быть больше нацеленной на охоту. Мысль, которую мне трудно вынести. Заставляю его поклясться, что ночью моя питомица не умрет от голода.

– Конечно, не умрет, – отвечает он, и его голубые глаза сощуриваются не то в улыбке, не то в раздражении.

– Ты уверен? – делаю я жалкую попытку. – А вдруг я ее уморю!

Протянув руку, он щупает птичью грудину, грудную клетку, мышцы под крыльями.

– С ней все в порядке, Хелен.

– Честное слово?

– Да.

Тащусь к машине, глядя себе под ноги.

Вдруг Стюарт останавливается как вкопанный.

– Что случилось?

– Вот это да! – говорит он. – Ты только посмотри!

– Куда? – спрашиваю я, прикрывая ладонью глаза. – Я ничего не вижу.

– Смотри в сторону солнца.

– Смотрю.

– А теперь вниз.