«Я» значит «Ястреб»

Но я знаю, что неправа. Тогда тоже были и экипажи, и лошади, и толпы, и собаки. Они точно так же пугали не совсем прирученного ястреба, как автобусы, мопеды и студенты на велосипедах. Разница в том, что в 1615 году никто не обратил бы на меня никакого внимания. Ястребы на улицах Кембриджа были таким же заурядным явлением, как собаки на поводке сегодня. Сейчас гулять с ястребом по Кембриджу значит явным образом приглашать всех встречных подойти ближе, уставиться на нас с любопытством и начать расспрашивать меня о птице – как она называется, чем я занимаюсь и почему. За моим нежеланием вступать в разговор кроется обыкновенная боязнь людей. Просто людей. Я совершенно не хочу их видеть. Когда дверь закрылась, я долго на нее смотрела, потирая щеку в том месте, где подушка оставила глубокую, похожую на шрам, складку.

Ближе к вечеру я выношу Мэйбл в огороженный садик моего дома на территории колледжа. Над нами уходящее в бесконечность пространство, по которому плывут кучевые облака. Ветерок приподнимает ветви деревьев, с бумажным шорохом трепещут листья. Воздух наполнен солнцем, пылью и пушинками одуванчиков. Слишком много света, слишком велик контраст, слишком много шума и движения. Я вздрагиваю от этой суеты. А что же Мэйбл? Она совершенно невозмутима. Наклоняет голову набок, чтобы посмотреть на бегущие облака – при дневном свете радужная оболочка ее глаз кажется плоской, блестящей и немного размытой, а зрачки расширяются и сужаются, точно диафрагма фотоаппарата, когда она концентрирует свой взгляд – зип-зип-зип – на пролетающем самолете «Сессна». Потом она переворачивает голову подбородком вверх, чтобы разглядеть летящую муху, а за ней еще одну, рассеянно клюет мясо на моей перчатке и смотрит на другие предметы, находящиеся далеко-далеко за пределами моего несовершенного человеческого зрения.

Мир, в котором она живет, мне не принадлежит. Жизнь для нее течет быстрее, а время медленнее. Ее глаза могут различать взмахи крыльев пчелы, как наши – взмахи крыльев птицы. Что она сейчас видит? Я задумываюсь, и, чтобы это вообразить, мой мозг начинает кувыркаться, потому что иначе вообразить ничего невозможно. У меня в глазах есть три вида рецепторов, или «колбочек», которые возбуждаются красным, зеленым или синим цветом. У ястребов, как и у других птиц, их четыре. Моя питомица, в отличие от меня, может видеть цвета, находящиеся в ультрафиолетовом спектре. Еще она может видеть поляризованный свет, наблюдать за восходящим током теплого воздуха, который, перемешиваясь с холодным, превращается в облака, ей дано ощущать магнитные силовые линии, протянувшиеся через всю землю. Свет, падающий на ее глубокие черные зрачки, регистрируется с такой устрашающей точностью, что она в состоянии поразительно ясно различать вещи, которые мне никогда не удастся выделить из общей туманной дымки. Когти на пальцах городских ласточек, кружащих над нашими головами. Прожилки на крыльях белой бабочки, неровно порхающей над горчицей в дальнем углу садика. Я стою и чувствую, как мои бедные человеческие глаза устают от света и мелких подробностей, а птица следит за всем этим с жадной увлеченностью ребенка, закрашивающего картинки в книжке-раскраске, когда он радостно малюет свои каракули, пробует разные цвета и делает таким образом книжные страницы своими. А у меня в голове одна мысль: хочу обратно домой.

Глава 11 Выход из дома

Ключи в кармане, птица на кулаке – пошли! Страшно покидать вечером дом. Тугие веревки в моем мозгу развязываются и падают. Словно мы снялись с якоря, а я воздушный корабль, отправляющийся в свой первый полет в темноту. Перешагнув низкую ограду, мы попадаем в парк, и я направляюсь к густой и темной липовой аллее, листья которой снизу освещают фонари. Жарко. Чисто. Вокруг все дышит опасностью. Мои нервы взвинчены до предела, как будто мне сообщили, что по парку рыскают голодные львы. Между деревьями гуляет ночной ветерок. Под фонарями мотыльки, как мелкие пылинки, кружатся в хороводе. Смотрю под ноги и вижу, что каждая бледная травка отбрасывает две тени, потому что неподалеку стоят два фонаря. Я тоже отбрасываю. Издалека доносится рассеянное эхо идущего поезда, а чуть ближе к нам дважды раздается собачий лай. У тропинки валяется разбитый стакан, а рядом с ним, судя по размеру и изгибу, перо из грудки лесного голубя. Оно лежит на траве, однако кажется, что оно немного приподнято над ней и излучает в темноте мягкий свет.

– Черт побери, Мэйбл, – шепчу я, – кто подсыпал дурь мне в чай?