«Я» значит «Ястреб»

Это мир ребенка, полный отдельных картин. Дайте мне бумагу и карандаш и попросите нарисовать карту полей, по которым я блуждала в детстве, – у меня ничего не получится. Но измените формулировку и предложите описать, что там было, – и мне понадобится не одна страница. Муравейник. Прудик с тритонами. Дуб, покрытый орехотворкой шаровидной. Березы у шоссейного ограждения с красными мухоморами под ними. Это были главные ориентиры в моем мире. Другие места стали волшебными благодаря различным происшествиям. Когда я обнаружила огромную красную ленточницу позади электрощитовой будки в конце нашей улицы, будка стала для меня волшебным местом. Всякий раз, проходя мимо, мне нужно было проверить, не спрятался ли за ней кто-нибудь еще. Я бегала туда, где однажды поймала ужа, разглядывала дерево, на котором как-то раз видела сидящую сову. Все эти места обладали особой – волшебной – силой, они притягивали меня, в отличие от многих других, хотя во время последующих посещений я там ничего не находила.

Теперь, отпуская Мэйбл и разрешая ей летать куда вздумается, я обнаруживаю нечто удивительное. Птица тоже создает себе карту волшебных мест. Она отлетает в сторону, чтобы проверить определенные точки, в которых может оказаться кролик или фазан, замеченные там на прошлой неделе. Нелепое суеверие, инстинктивная эвристика охотничьего сознания, но в ней есть смысл. Мэйбл учится по-особому ориентироваться в этом мире, и ее карта совпадает с моей. Память, любовь и волшебство. С годами мои детские путешествия постепенно превратились в пейзаж, который натуралисты называют «родной местностью»: она наполнена воспоминаниями и особым смыслом. Мэйбл делает то же самое. Она делает холм своим. Моим. Нашим.

Глава 26 Ход времени

Становится холодно: так холодно, что в грязи лежат блюдца льда без рисунка и в тонких трещинах, как древний фарфор; так холодно, что живые изгороди оживают от балтийских черных дроздов; так холодно, что каждый твой выдох висит в воздухе, подобно клочкам морского тумана. Голубое небо звенит от мороза, и колокольчик на хвосте Мэйбл заиндевел. Холодно, холодно, холодно. Лед трещит у меня под ногами, когда я взбираюсь на холм. А поскольку обертоны скрежета и щелканья раздавленного льда звучат для слуха Мэйбл, как голос раненого животного, ее пальцы судорожно сжимаются с каждым моим шагом. Вокруг бело от мороза, но в некоторых местах пейзаж оголен и под яркими лучами солнца играет оттенками зеленого и коричневого, так что земля получается разноцветная – не то все еще озаренная рассветом, не то уже в предчувствии сумерек. День теперь едва ли длится часов шесть.

За неделю это мой первый выход с Мэйбл. Пришлось проводить собеседования в колледже, на моей прежней работе. Четыре дня я видела перед собой испуганные лица, задавала положенные вопросы и пыталась помочь ребятам не волноваться. Задача не из легких. Мне она напомнила первые дни с Мэйбл. Сейчас собеседования окончены, и в такую погоду невозможно удержаться от охоты. Великолепный солнечный день со сверкающим льдом сулит столько радости, что мне не представить себя нигде, кроме холма. Я знаю, что птица возбуждена. И понимаю, что после четырех дней вынужденного безделья ей очень хочется закогтить добычу. Кроме того, у меня кончились цыплята. Неделю Мэйбл ела только перепелиное мясо, и из-за этого стала чрезвычайно раздражительной, холерической и необузданной, протагонистом в трагедии мести. Она топает по присаде. Злится. Прыгает в ванночку, выпрыгивает обратно, потом опять в ванночку. Глядит на меня пронзительным взглядом. «Не меньше трех раз в неделю кормите ястреба пищей с кровью», – написано в старых книгах. Слишком много жирной пищи – и вот результат.

Я прекрасно чувствую ее настроение и подозреваю, что, если отпущу птицу, она улетит на ближайшее дерево и забудет о моем существовании. Поэтому я веду ее на верхний участок поля: там нет деревьев. Если Мэйбл слетит с кулака, а поблизости не окажется никакой присады, она, покружившись невысоко в воздухе, быстро вернется обратно. Так поначалу и происходит, но потом она принимается с интересом разглядывать протянувшуюся вдалеке живую изгородь. Что находится за той изгородью, мне не видно. Но Мэйбл знает: там должны быть фазаны, лесные голуби и кроличьи норы вдоль канав. Она начинает по-особому, враскачку, двигать головой, меняя точку наблюдения, словно вот-вот собирается взлететь. И я ее отпускаю. Глупость, конечно, но так уж получается.