Я умею прыгать через лужи

Костыли постепенно стали частью моего организма. Руки развились непропорционально по отношению к другим частям тела, подмышки загрубели. Костыли мне больше не натирали, и я мог передвигаться без малейших неудобств.

Я пробовал различные способы ходьбы, давая им имена аллюра. Я мог идти шагом, рысью, иноходью, галопом. Падал я часто и тяжело, но со временем освоил определенные способы падения, позволявшие как можно меньше травмировать парализованную ногу. Все свои падения я делил на категории и, падая, всегда знал, выйдет ли оно «удачным» или «неудачным». Если оба костыля скользили, когда я уже выбросил тело вперед, я падал на спину, и это было самое неприятное падение из всех возможных, потому что в таком случае я часто падал на «плохую» ногу и с трудом переводил дух. Резкая боль, сопровождавшая такое падение, нередко заставляла меня колотить по земле кулаками, чтобы не заплакать. Когда же соскальзывал только один костыль, зацепившись за камень или корень, я падал вперед, на руки, и никакой боли не испытывал.

Все мое тело постоянно было покрыто синяками, шишками и царапинами, и по вечерам мне всегда приходилось обрабатывать какую-нибудь из полученных в течение дня травм.

Но это меня совсем не удручало. Я воспринимал эти досадные неприятности как часть обыденной жизни и ни на секунду не связывал их с тем, что я калека, так как по-прежнему таковым себя не считал.

Я начал ходить в школу и узнал, что такое усталость до изнеможения – состояние, знакомое каждому калеке, и их постоянная беда.

Я всегда срезал углы, всегда старался выбрать самый короткий путь, чтобы добраться туда, куда мне нужно. Я продирался сквозь заросли чертополоха, вместо того чтобы обойти их, перелезал через заборы, хотя до ворот нужно было пройти несколько лишних ярдов.

Здоровый ребенок, идя по улице, расходует лишнюю энергию на всякие шалости: прыгает, вертится или подбрасывает ногой камешки. Я тоже чувствовал в этом необходимость и, передвигаясь по улице на костылях, часто неуклюже подпрыгивал и скакал, выражая тем самым радость жизни. Люди, видевшие мои жалкие ухищрения, обычно смотрели на меня с таким сочувствием, с таким состраданием, что я немедленно прекращал свои забавы, но стоило им скрыться из виду, как я снова погружался в свой счастливый мир, в котором не было места чужому горю и боли.

Я не осознавал, как изменились мои представления о мире. До болезни я с уважением относился к ребятам, которые большую часть своего времени проводили за чтением книг, теперь же меня прежде всего привлекали физические качества и достижения. Гораздо большее восхищение у меня вызывали футболисты, боксеры или велосипедисты, нежели хорошо образованные люди. В друзьях у меня теперь ходили самые задиристые парни, и я стал выражаться более грубым и вызывающим языком. «После школы я тебе в глаз дам, Тэд, вот увидишь!»

Несмотря на воинственные речи, я не любил приводить свои угрозы в действие. Я просто не мог ударить кого-нибудь, если тот не ударил меня первым.

Мне претило любое насилие. Иной раз, увидев, как кто-нибудь бьет лошадь или собаку, я понуро возвращался домой, обнимал Мег за шею и некоторое время крепко держал ее. От этого мне становилось лучше, как будто мои объятия могли отвести от нее любую беду.

Животные и птицы оказывали на меня прямо какое-то магическое воздействие. В птичьем полете мне слышалась музыка. Наблюдая за бегущей собакой, я почти болезненно осознавал красоту ее изящных движений, а от вида скачущей галопом лошади я дрожал, исполненный каких-то непонятных чувств, которые не в силах был объяснить.

Я не осознавал, что столь трепетное восхищение действиями, демонстрировавшими физическую силу и мощь, компенсировало мне собственную неспособность к подобным действиям. Я лишь знал, что при виде всего этого меня переполняло чувство восторга.

Вместе с Джо Кармайклом мы охотились на кроликов и зайцев. Сопровождаемые сворой собак, мы бродили по бушу и открытым выгонам, и когда, вспугнув зайца, собаки бросались в погоню, я с истинным наслаждением следил за волнообразными скачками кенгуровых собак, смотрел, как они бегут, пригнув голову к земле, наблюдал за великолепным изгибом шеи и спины и стремительным наклоном туловища, когда они настигали увертливого зайца.

По вечерам я начал уходить в буш и дышать запахами земли и деревьев. Я вставал на колени среди мхов и папоротников и прижимался лицом к земле, с наслаждением вдыхая ее ароматы. Я откапывал пальцами корешки травы, с неугасающим интересом трогал и разглядывал комочки земли в руке, чтобы почувствовать, какова она на ощупь, каковы на ощупь тонкие, словно волоски, облепленные ею корни. Все это представлялось мне настоящим волшебством, и я начинал сожалеть о том, что голова моя находится слишком высоко, слишком далеко от этого великолепия и я не могу как следует оценить траву, и полевые цветы, и папоротники, и камни вдоль дорог, по которым я гулял. Я хотел быть как собака: бежать, прижав нос к земле, чтобы не упустить ни один из ароматов, ни один чудесный камешек или травинку.