Я спас СССР! Том IV

Болезненный укол выдергивает меня из воспоминаний, по палате плывет резкий запах медицинского спирта. Невольно приходят на ум ласковые Викины руки. Нет, ну какое же счастье, что я не послал ей телеграмму из Хабаровска! А ведь у меня была такая идея — поискать в аэропорту почтовое отделение, но не успел. И сейчас бы бедная Вика с ума сходила от неизвестности, обзванивая всю ночь отделения милиции, больницы и морги. А так…

Использованный шприц с грохотом летит в эмалированную кюветку, место укола щиплет от спирта.

— Больной, таблетки.

Я послушно запиваю пару таблеток водой из маленького стаканчика. Смиренно прошу строгую медсестру

— А чая горячего нельзя мне? Горло болит.

— Скоро завтрак. Там будет чай.

Медсестра под строгим взглядом охранника удаляется, громыхая своей тележкой, я снова откидываюсь на подушку и прикрываю глаза. Удивительно, но сегодня чувствую себя значительно лучше. Да, противная слабость, небольшая температура, горло побаливает — все это еще есть. Но со вчерашним ужасом, ни в какое сравнение уже не идет. И даже страшно представить, в каком бы плачевном состоянии сегодня я проснулся, если бы не принципиальность Андрея Николаевича, поместившего меня в тюремный лазарет и принявшего экстренные меры. Похоже, удалось перехватить болезнь в самом ее начале, и надо бы поблагодарить мужика за свое спасение.

*****

Когда я открываю глаза в следующий раз, за окном уже светло. Громко щелкает замок, медсестра заносит в палату поднос с завтраком. Вместе с ней приходят запахи больничной еды. Первое, что я делаю — жадно выпиваю чай. Медсестра, покачав головой, выходит за дверь и снова наполняет мой стакан из большого алюминиевого чайника. Я благодарно киваю ей, и она уходит. В углу палаты находится небольшая дверь, ведущая в санузел. Никаких задвижек на двери естественно нет. Как и зеркала над раковиной. Мне остается только догадываться, как я сейчас выгляжу. Да и не все ли теперь равно… Умывшись, неторопливо приступаю к еде. На завтрак сегодня кусок хлеба и пшенная каша, кажется она даже на молоке. Есть можно, но вкуса ее я совсем не чувствую. Заставляю себя проглотить всю порцию, запиваю хлеб чаем. Желудок благодарно урчит, и только сейчас я понимаю, как давно не ел — последний мой завтрак был еще в Олимпийской деревне.

Вроде бы только сутки прошли, а Япония и Олимпиада вспоминаются уже как чудесный сон. Видимо они были последним моим полезным делом в этой жизни и этой реальности. О журнале и МГУ теперь придется забыть. Из универа меня выпрут, а студенческий журнал тем, кто придет к власти, не нужен. Да и все статьи мои комитетчики наверняка уже изъяли, будут теперь в каждой строчке выискивать крамолу и антисоветчину. «Москвиных» в этой конторе хватает. Жалко, конечно, свой труд, статьи ведь действительно получились неплохими. Но больше всего мне жалко сейчас Когана старшего, которого я на старости лет втравил в авантюру с журналом. Работал бы он сейчас в «Правде», продолжал писать свои фельетоны и горя бы не знал. Может даже и про снятие Хрущева доверили отписаться — дескать самодур и волюнтарист. Я с улыбкой вспомнил как объяснял термин школьникам.

А теперь Когана затаскают по партсобраниям, всю душу из бедного еврея вытрясут, и ни одна ведь тварь за него не заступится! Прошлые заслуги никого не волнуют.

Мои невеселые размышления прерывает приход Андрея Николаевича. Утренний обход. Мои легкие снова тщательно прослушивают, простукивают и довольно кивают головой.

— Ну, кажется, обошлось без самого худшего. Организм молодой, борется. Курс лечения оставляю прежним, только раствор фурацилина для горла добавлю — врач косится на открытую дверь, за которой явно стоит охранник, тихо интересуется — жалобу на побои писать будешь?

— А стоит? — так же тихо отвечаю я — Свидетелей нет, скажут, что это я сам пару раз о самолет ударился.

Врач хмыкает, ободряюще похлопывает меня по плечу.

— Ну, выздоравливай. И не унывай — все в жизни бывает. А за одного битого, сам знаешь — двух небитых дают.

На этой оптимистичной ноте мы с ним прощаемся. И я уже снова собираюсь вздремнуть, как в палату заходит новый персонаж.

Мужчина среднего возраста и роста, в очках, интеллигентной наружности, под распахнутым белым халатом виден строгий костюм-тройка. В руках портфель. Я грешным делом даже подумал, что это кто-то из ЦК или МГУ ко мне пожаловал, уж больно он был похож на одного из наших профессоров. Ан, нет…

— Доброе утро. Я ваш следователь — полковник Комитета государственной безопасности, Измайлов Юрий Борисович.

Пока я приходил в себя от удивления, кэгэбэшник скромно примостился на стул рядом с койкой, снял свои очечки и принялся протирать их стекла белым носовым платком. И все это как-то спокойно, буднично, умиротворяющее, я бы сказал. Но весь мой жизненный опыт подсказывал, что заблуждаться на его счет не стоит. Этот матерый волк будет похлеще нагловатого, но простого, как пять копеек, щенка Москвина. А вот кстати…

— Прям целый полковник?! Какая честь! А как же лейтенант Москвин, который меня арестовывал?