Я отвернулась

— После происшествия, — продолжает Питер, — миссис Гринуэй просила мою мать навестить ее в доме престарелых, куда ее спровадила Шейла. Старая дама была крайне расстроена и очень взволнована. Она сказала моей матери, что ни Элли, ни я не должны чувствовать себя ответственными за это и что Шейле самой следовало лучше заботиться о своем ребенке. Еще она сказала, что у ее дочери две стороны. Она умела казаться очаровательной, когда ей это нужно, и в то же время являлась умелым манипулятором. Очевидно, ее таблетки от депрессии влияли на поведение. Отец Шейлы скрылся еще до ее рождения, и она всегда испытывала смешанные чувства по отношению к детям — и к Элли, и к Майклу. По словам старушки, Шейла очень эгоистична, и порой это приводило к пренебрежению родительскими обязанностями.

— Можете ли вы что-либо добавить?

Мои ладони потеют, пока я жду, что еще скажет Питер.

— Только то, что у Элли не было шансов на нормальную жизнь с таким детством, как у нее. — Он бросает умоляющий взгляд на присяжных. — Она заслуживает нашего сочувствия.

Больше вопросов нет. Питер покидает трибуну, не взглянув на меня. В этом нет необходимости. Мы и так неразрывно связаны узами прошлого.

— Спасибо, — шепчу я одними губами. Но разве этого достаточно?

Меня снова вызывают на свидетельскую трибуну для прояснения «некоторых вопросов, которые возникли в ходе слушания». Я сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в кожу, готовясь к неизбежному следующему вопросу.

— Вы можете точно рассказать суду, что именно произошло в саду в тот день, Элли?

Я больше не могу от этого убегать. Я должна говорить. Барбара обсуждала это со мной. Ты в долгу перед Майклом, сказала она. Когда она ставит вопрос так, выступать проще.

Судья разрешил моему адвокату зачитать присяжным краткое изложение моих воспоминаний — тех, о которых я ей рассказывала во время наших встреч. Но она уже закончила, и я должна дополнить последние моменты. Я закрываю глаза. Так я могу представить, что говорю вслух сама с собой. Так лучше выражу свои истинные чувства. В зале стоит тишина.

14.32. 17 августа 1984 года

В моей груди засел леденящий страх. Я едва могу дышать. В саду никого, кроме четырех человек, играющих в крокет. Почему они не помогают нам искать?

Отец включает то, что мама называла его «официальной» манерой поведения.

— Вы оба обыскивайте эту часть сада, а мы пойдем по другой стороне. Нам нужно сообщить о случившемся остальным! — Он подносит руки рупором ко рту и кричит: — Мой сын пропал! Все, кто может, помогите нам в поисках!

Пары, игравшие в крокет, присоединяются к нам. То же самое делают Кристина и ее родители.

— Не волнуйся, дорогая, — шепчет мне ее мать. — Я уверена, что все будет хорошо. Я помню, как вы с Кристиной убежали в парк, когда были маленькими. Мы с твоей мамой так всполошились, но нашли вас у качелей, целыми и невредимыми.

Но они не стремились отделаться от нас, как я от Майкла…

Я бросаю взгляд на Питера. Этого не может быть. Этого просто не может быть. Я не должна была предлагать игру в прятки. Не могла затаиться в роще. Не имела права игнорировать брата, когда он в испуге звал меня…

— Он должен быть где-то здесь! — преувеличенно бодро говорит Питер Кристине, бегущей рядом с ним. — Готов спорить, что он в сарае!

Но его там нет.

Моя мачеха по-прежнему зовет сына, но уже громко рыдая.

— Майкл! Майкл!

Отец подбегает к нам. В его тоне тоже все сильнее слышится отчаяние.

— Майкл! Ты где?

То, что начиналось как игра, превращается в кошмар, который слишком ужасен, чтобы в нем участвовать.