Я никогда не

Бахти, в ярости и обиде, так быстро бежала по лестнице вниз, что, сковырнись она, меня судили бы за – непреднамеренное? – убийство.

Каждый день на город бросались короткие яростные дожди, и после, когда садилось солнце, нельзя было оторвать взгляд от небес, от розового света, который покоился на торжественно плывших облаках, от полоски ослепительной сини, простиравшейся над ними. Мы не разговаривали с Бахти весь остаток зимы и весь март, и все это время в моей голове крутились ее слова, что я прощаю Кариму его проступки, потому что он богат. О, я хочу денег, в них есть эта темная притягательность, и когда ты держишь их в руках, есть у тебя и мнимое ощущение власти, и нет, я не стану врать, что не люблю деньги сами по себе, потому что я их люблю, но я люблю их меньше жизни, а больше жизни я люблю красоту, и если за деньги ее можно создать, я все хочу спустить на это. Я из тех, кто разорится при строительстве, но будет испытывать сожаление, что не может потратить еще, а не сожалеть, что потратил.

Мы снова стали встречаться с Каримом – вернее, мы снова занимались любовью. Однажды утром, уже попрощавшись, он прислал мне сообщение: «Я твой, и ты моя». Я должна была бы стать милее и терпеливее по отношению к окружающим, но они все мне ужасно мешали. Они задавали мне вопросы, до которых мне не было никакого дела, вовлекали меня в обсуждение их дурацких жизней, как будто меня это могло волновать. Я хотела целыми днями только давать Кариму, а остальные шли бы лесом. Мне совершенно не хотелось работать, полдня я проигрывала в голове утренний секс и еще полдня маялась, ожидая, когда он наконец освободится и придет ко мне. Мне не нужны были прелюдии, я постоянно хотела его. Иногда он приезжал ко мне в обед, брал меня, наклонив к столу, и потом я мечтала о нем до вечера. Сладко тянуло внизу, зацелованные соски отзывались, когда я их случайно задевала, целыми днями я представляла нас или переписывалась с Каримом, и мы в подробностях придумывали, что мы будем делать в следующий раз. Я ненавидела всех, кто мне звонил и на несколько минут прерывал мои мысли.

Глава 21

Как бы много мы ни приобретали, мы чувствуем утрату всего, что прошло, и все наши новые надежды связаны со старыми чаяниями. И когда вспыхивает мысль, что будет осень, будет теплая прохлада, она придет за бестолковым летом, в этой радости ожидания половина – печаль, неозвученное желание, чтобы не новая осень наступала, а одна из старых.

Я думала, я всегда смогу восстанавливаться. Я думала, когда настанет счастье, не будет ничего легче, чем зажить новой дивной жизнью. Я думала, однажды все мои беды закончатся и я скажу: проблемы делают нас сильнее. До какого-то момента так, возможно, и есть, и, возможно, как редкость они и способны делать из тебя сверхчеловека, но как затяжная кромешность они просто отбирают у тебя все хорошее, и когда ты оказываешься на пороге счастья, твой изношенный ум не дает тебе шагнуть внутрь. Я больше не сомневалась в отношении Карима, но наше чувство, приходя ко мне вспышками радости, волнами нежности, злым собственничеством, не определяло состояние моего ума, радость не была местом пребывания. Но я не сомневалась в нем. Как-то мы сидели с ребятами в «Лангедейке» и говорили о том, как быстро проходит любовь, как неизбежно, но Карим сказал другое. Он сказал, что три года длятся понты и мероприятия – первое свидание, помолвка, свадьба, первая свадьба друзей, куда вы приглашены как пара, годик ребенку, а любовь – если вы действительно любили – пройти не может, она может только увеличиться.

Я так мало рассказываю о Кариме, потому что я привыкла прятать дорогие воспоминания о нем в дальние уголки, беречь их так, чтобы они сохранились неизменными, чтобы я помнила их, а не последнее воспроизведение их, не их заученные повторения. Перебирая их, я лишь провожу по ним быстрым взглядом – вот он говорит мне, что я хорошо пою, хотя пою я плохо, вот в десятом классе я делаю ему нелепую прическу, думая, что он ее расчешет, но потом узнаю случайно, что он ходил с ней еще два дня, пока она не распалась, вот наша первая ночь. За несколько часов до нее, на закате, он впервые летал на параплане, и я выспрашивала все детали, потому что я бы никогда не решилась на это. И он сказал, что было страшно, но было красиво, а я ответила – разве не все по-настоящему красивое – пугающе? Разве тебя не пугает море, разве не страшно пролетать над облаками, разве младенцы не пугают своей абсолютной беспомощностью, разве тебя не пугает отрешенность Симонетты Веспуччи?[67]