Я люблю

— Не понимаю, Степан Иванович. Презираете Быбу, и все-таки...

— А ты думаешь, я что-нибудь понимаю? Сто раз спрашиваю себя, как Быба попал в нашу партию. Почему и я и он члены бюро горкома? Ладно! На чистке все вылезет наружу.

— Но зачем же вы на рыбалку вместе поехали?

— А хотя бы для того, чтобы ты попробовал, пока на зубок, что это за фрукт. Сегодня набил оскомину, а завтра, гляди, раскусишь. Мало? Неясно? Могу кое-что прибавить...

Степан Иванович замолчал. Раскуривая трубку, он внимательно прислушивался к далекому гулу воздуходувки. Всматривался в зарево доменных печей, впечатанное в темное небо. Там он сейчас, на горячих. Шурует с горновыми.

Зарево потускнело. Степан Иванович повернулся ко мне.

— Ты знаешь, Саня, я пришел в партийный контроль еще при Ленине. Нам, тогдашним работникам ЦКК, Владимир Ильич настоятельно советовал охотиться на красных сверху деляг осторожно, с подготовленных позиций. Хитро и умно. Гуртом и в одиночку. Не гнушаться обходным маневром, засадой, ребусом и даже какой-нибудь веселой проделкой. Вот я, по доброй старой привычке, немного и вольничаю с Быбой. Крепкий он орешек. Я расшиб себе лоб, когда пытался атаковать его врукопашную. Пришлось спрятать таран! И ты не лезь на рожон. Присматривайся! Накапливай факты! Готовь позицию!

Вот так разъяснил! Еще больше запутал. Презирай тихонько, а улыбайся вслух. Тебя трясет лихорадка, а ты веселись. Перед тобой обезьяна, а ты делай вид, что на льва смотришь. Чересчур горяч я для такого хладнокровного дела. Не умею сдерживать ни злости, ни радости. Все сразу выдаю людям, что заработали. Переучиваться поздно. Двадцать пять скоро стукнет.

Яркие автомобильные лучи уперлись в беленые мазанки и хаты с писаными ставнями. Гарбуз суетливо погасил свет, высадил меня в Горном поселке и укатил в свои Березки. Красные сигнальные огоньки «форда» медленно, раскачиваясь на ухабах, таяли в темноте. Я смотрел вслед машине и вспоминал, как Быба вторгся ко мне. Одной рукой обдирал липку, а другой наклеивал шикарные музейные ярлыки: «Потомок! Историческая личность!» А я, развесив лопухи, во все глаза смотрел на него. Не мудрено. Сам Гарбуз не сразу разгадал Быбу. А те, кто выдвигает его, и теперь не видят в нем ничего плохого. Чем он берет? Прошлыми заслугами? Внушительным басом? Вспышкопускательством? Напускной бдительностью? Речами, произнесенными в подходящее время? Трудное это дело — заглянуть в душу Быбы. Да и есть ли она у бессовестного? Что-то начали входить в моду и дорого цениться оборотистые работнички вроде Быбочкина. Его на пушечный выстрел нельзя подпускать к ударникам, а он щеголяет в наших вожаках. Быба — и рабочие!.. Возмутительно. Опасно.

Вхожу во двор Атаманычевых, иду на свет в сарае. Там светло, как днем. На длинном шнуре свисает большая яркая груша. Будущий строитель канала малярничает. Обнаглел подпольщик, уже не таясь делает свое черное дело.

— Здорово, браконьер!

Преступник, застигнутый на месте преступления, не вздрогнул, не выронил кисть. Ни страха, ни удивления, ни беспокойства.

— Здорово, рыболов. Как рыбачил?

— Плохо. Не клевала. Ну, а ты?.. Дорожные указатели нанялся красить? Или иконы малюешь?..

— Мечтаю.

— Хорошее дело, Ну, и какую мечту изобразишь на этой беленой железяке?

— Самую распрекрасную.

— А попроще можешь сказать?

— Попробую. Тот самый счастливый человек, кто больше людей сделал счастливыми... Ну как? Чьи слова?

— У Христа позаимствовал?

— Эх ты! Историческая личность! Карла Маркса читать надо!

— Смотри какой марксист!.. Твоя это работа — таинственные щитки с лозунгами?

— Общая. Маркс и Горький вдохновили. Отец сварганил железо, я намалярничал. Мамуля удерживала нас за руки и ноги: как бы чего не вышло! Ася частушками услаждала, пока мы вкалывали.

— И на плотине вы нашкодили? «Слезы и пот народа»!.. Почему слезы?

— А потому... Строилась зимой, в пургу. Надо было задержать весенние воды... Руки прилипали к железу. Бетон замешивали кипятком, обогревали кострами. Бетонщики и плакали и потели всю упряжку. Холодно было, голодно, жарко.

— Вот так бы и написал, а то — «Слезы и пот народа». Попахивает клеветой.

Алеша вытер руки, испачканные белилами, бросил тряпку.

— Саня, не бери на пушку, не из пугливых!

— Меня ты, конечно, не боишься, а у начальства прощения попросишь: «Дяденька, я больше не буду!..» Самостийничаешь! Почему не посоветовался в завкоме, в заводоуправлении или еще где-нибудь? Зачем отсебятина?

Алеша оттолкнул меня и засмеялся.

— Не валяй дурака!.. Молока хочешь? Холоднячок! Густое, как мед. Вершок в два пальца.

— Давай!

Он притащил запотевший кувшин, краюху серого, домашней выпечки хлеба, две большущих кружки, и мы здорово поужинали, а потом взялись за папиросы.

Курим и друг на друга поглядываем: Алеша — весело, беспечно, а я с беспокойством. Он это почувствовал, встревожился.

— Правда, Саня?

— Правда! С утра иди к Губарю, скажи: я тот самый, кого вы ищете. Не бойся. Ему понравилась твоя выдумка.

— Не ходок я по начальству. Могу поскользнуться на паркете.

— Ты должен пойти к Губарю, рассказать ему!

— Что рассказывать? Почему такой переполох?