Я люблю

Я быстренько настрочил: «Еду рыбачить с Гарбузом и Губарем. Примчусь к ночи. И буду в сто раз нежнее». Вторую записку написал Алеше...

Бегом поднялся к себе, подсунул две бумажки под дверь так, чтобы края их были видны, и скатился вниз.

Двигатель машины Гарбуза высокооборотистый, мистер «форд», 1932 год. Оставляя позади себя тучи пыли, мы вырвались из пределов строительной площадки. Семьдесят квадратных километров! Несемся к Уральскому хребту, к знаменитому Банному озеру. Лимузин Губаря с серебряной гончей собакой на радиаторе и «газик» Быбочкина мы обогнали на полдороге. Гарбуз любит лихую езду. И мне хочется порулить, но я так быстро не умею.

Надвигались, теряли свою таинственную синеву горы. Стали видны купы деревьев, увалы и лога.

Гарбуз сейчас же, как прибыли на Банное, сбросил рубаху и пошел в лес собирать сушняк для костра. Родился около огня, вырос около огня, всю жизнь пробыл около огня и теперь, на отдыхе, не может обойтись без огня...

Серебряная гончая «линкольна» уперлась в склон горы. Губарь выскочил из машины и, гремя кожей светло-коричневого, припудренного пылью, известного всей Магнитке реглана, шагнул ко мне, протянул загорелую ладную руку.

— Доброго здоровья, раскоряка!

Трясет мою лапу, смотрит на меня и Быбочкина хитрым глазом. Я смущенно улыбнулся, а Быбочкин расхохотался.

— Почему раскоряка, Яков Семенович? Лучший машинист Магнитки, ударник среди ударников, депутат горсовета, член комитета комсомола, студент, молодой писатель — и раскоряка? Я бы за такое оскорбление вызвал на дуэль и наповал уложил.

— Раскоряка! — повторил Губарь и подмигнул. — Да вы разве сами не видите? Одна нога тут, в Азии, в Магнитке, а другая черт знает где: за горами и степями, в Европе, в Донбассе, на бывшей Собачеевке. — Толкает меня плечом. — Так или не так, Голота?

О гербах он почему-то ничего не спрашивает. Забыл? Разочаровался?

Мне хочется, чтобы не отходил от меня этот человек, хитроватый, улыбчивый, коренастенький, ладный, с певучим голосом южанина.

— Так!.. — говорю я. — А вас разве не тянет в Донбасс?

Губарь подмигивает мне, и губы его легко, как у мальчишки, расплываются в улыбке.

— Тянет и меня чумазый Донбасс! Брякну когда-нибудь директорским жезлом и скажу: товарищ нарком, дорогой Серго, хватит, оттрубил я свое на Урале, хочу в Мариуполь, на Азовсталь або на завод Ильича. Хоть мастером, хоть бригадиром, только бы дома вкалывать!

Нет, не брякнет. Магнитка для него и для всех дороже родного дома.

— Несчастные мы с тобой, Голота, люди, — продолжает Губарь. — Сейчас по родной земле тоскуем и после смерти будем не устроены. Расправятся со мной и с тобой, как того и заслуживают раскоряки: сердце заховают в Донбассе, под курганом либо под террикоником, а ребра закопают у Магнит-горы.

— Неплохо, — подает свой голос Быба. — Кутузовская доля ждет вас. Сердце его осталось в Бунцлау, глаз похоронен в Крыму, а тело в Петербурге, в Казанском соборе.

— Спасибо за точную справку.

Губарь смеется, пожимает руку Быбе. И тот смеется. Доволен.

Гарбуз разжигал с шофером костер, готовил картошку. Губарь ушел в лес. А мы с Быбочкиным забросили в озеро крючки, уныло ждем удачи. Нет и нет ее. Слишком прозрачна вода — все видит рыба.

— Ну как, потомок, чувствуешь себя после покушения? — шепотом спрашивает меня Быба и почему-то оглядывается.

Вот они какие, хранители государственных тайн! Где надо и где не надо темнят, секретничают.

Я сильно шлепнул удилищем по воде.

— Давно и думать перестал. Был Тарас и нет Тараса, один пшик остался. Перековывается.

— Оптимист ты, Голота! Корешков Тараса не увидел.

— Клюет!.. — оборвал я Быбу.

Он выдернул из воды голый крючок, выругался:

— Сорвалась!..

Достал из банки свежего червя, ловко нанизал на крючок, швырнул подальше.

— Что у тебя случилось вчера?

— Вчера?.. Ничего.

— А взрыв?

— Какой взрыв? Где?

— Ну этот... когда тебя кипятком ошпарило.

— Да это просто лопнуло водомерное стекло.

— А почему оно лопнуло в тот самый момент, когда ты оказался на паровозе недруга?

— Атаманычев — недруг? Мы с ним друзья.

— И давно?

Самое подходящее место и время для вопросов и ответов! Чего он привязался?

— Карасей пугаешь, рыбак! Помолчите трошки.

— Слушай, потомок, а ты не можешь со мной разговаривать без раздражения? Вроде нет причин. Уважать должен, а ты...

— Есть причина! — перебиваю я Быбу. — Друга записываете в недруги, покушение пришиваете.

— С кем подружился, потомок? Известна тебе сердцевина Атаманычева? Знаешь, чем он занимался до тридцатого? Каким духом пропитан? Куда нацелился?

— Какой же он все-таки? Что натворил?

Быба многозначительно молчит и внушительно смотрит на меня мутными, набитыми дымом глазами. А я своего добиваюсь:

— Преступление Алешки секретное, да?

Он хмурится, долго выбирает в банке подходящего, на свой вкус, червя. Любовно нанизывает его на крючок и отвечает на мой вопрос вопросом:

— Видел ты на бетонной плотине клеветническую вывеску: «Слезы и пот народа»?

— Видел. Нашли виновника? Кто он, этот маляр?

Быба метнул в озеро грозно засвистевший крючок с наживкой.