Я из огненной деревни…

Те отказались. Тогда им приказали запрячь лошадей и на возах повезли «тот молодежь», мужчин от шестнадцати до сорока лет в Слоним, для отправки в Германию. А старших мужчин, всех женщин и детей согнали в одну хату и выводили небольшими группами за гумно и расстреливали из пистолетов в затылок, — каждый немец-конвоир своего подконвойного…

Уже вначале дед Ализар говорил да удивленно посматривал на магнитофон, а когда дошел до того провокатора-полицая Белявского, недоумение его возросло. В голосе рассказчика было: и вправду, люди добрые, невозможно нормальному человеку добиться толку в поступках выродка. Разве с ума сойти самому… Да и вообще нелегко сегодня передать нормальным людям, что Делалось в тот, принесенный врагом, сумасшедший день, когда и сам он, Левон Сидорович, недостреленный, едва Уцелел.

Деду Левону мешают внуки, а впрочем, может, они выручают его, отвлекают от тяжелых воспоминаний.

Их целых трое у него на присмотре в страдную пору косовицы. Три маленьких анархиста завели в хате свой порядок. Обороняясь от шалунов, дед, видать, поубирал все украшения и вообще все предметы, которые можно достать рукою, разбить, сломать, сбросить. И чистая горница Ализаровой хаты выглядит какой-то пустой и необжитой: две сосновые лавки тянутся вдоль стен, как два луча от красного угла, в котором высоко под потолком висит одинокий образок богоматери с таким же постреленком на руках, как меньшой дедов внук. Лавки изрезаны ножиками, подолбаны топором, покромсаны гвоздями, ножки их расшатаны, поодаль от лавок стоит стол, которого меньше коснулась самодеятельность голопузых. А дед как будто и не видит здесь непорядка. Когда дошло дело до фотографирования, он с детской улыбкой попросил:

— Ас внуками можно?..

Выйдя с нами на улицу, он показал рукой на север, в другой конец деревни, и сказал:

— Там, слева, около магазина, новый хороший дом. То это — Евгении Бардун.

— Видать, муж плотник?

— Нема мужика. Только дети. А хату колхоз помог сделать.

Мы не застали Евгении Адамовны дома: она была на работе, на сенокосе за Щарой. На третий день, в воскресенье, также довелось ждать ее с того сенованья до самого обеда.

Увидев нас во дворе, хозяйка подошла с граблями на плече. Невысокая, ладная, она была б даже по-своему красивая, если бы не излишне широкие от неженского труда плечи.

Услышав, зачем мы пожаловали к ней, Евгения села на траву и расплакалась…

«…Сначала вошли немцы в хату, — заговорила она. — Забрали батьку. Батька наш был больной, дак как-то отпросился: „Отпустите, я хворый желудком“. И они его отпустили. И сказал тогда полицман немецкий — он жил в том конце деревни, — что никуда вы не уходите, будут паспорта у вас проверять, и все. У нас девчата еще все малые были, никого в партизанах не было, только батька помогал танк вытаскивать партизанам из реки. Ну, батька и боялся, что он, значит, вытаскивал „Советам“ танк этот, боялся, что немцы подозревают и могут его убить.

Потом заходят в хату полицман и немец и выгоняют. И согнали в одну хату, а много нас было, половину села согнали.

И начали выводить.

Сразу трех мужчин, а потом и батьку уже во второй тройке вывели. Просто пришел немец и „драй, драй“ на пальцах показывает. Сами люди выходили, ведь куда ж ты денешься, он гранату показывает — выходи…

Ну и батька вышел со второй тройкой. Мать поглядела… что батьку повели уже, а детки малые… она за свою семью и нас, малых, повела за отцом.

Повела за ним… Старшие две сестры были у меня, а мать несла маленького. Дитя. Было ему год. А сестра уже несла другого, два года мальчику было.

Доводили нас до сарая. Тогда я забежала как-то наперед сестре. Немец ей в затылок выстрелил, а она меня с ног сбила, и я так осталась. Она на меня упала так вот — от шеи до пояса, а на ноги — других людей куча навалилась. Люди до меня все доходили, их стреляли, они на меня валились. А голова моя была сверху, не под людьми, и так я и уцелела. И уже когда тут побили, дак стали бить на другом конце деревни. А я уже лежу.

Осталось три хлопца раненных, мои ровесники раненные, в трупах. Я подняла голову, они плачут, раненные, кровь течет из них. И я заговорила с ними, чуть голову приподняла. Но не встала, мне было невозможно встать: на мне трупы большие лежали. Я отозвалась, и тут летит немец. Долетел до них и из винтовки просто подобивал.

И как раз батьке моему на ногу стал, раненный, что лежал. И тогда еще стоял. Видать, и меня он заметил, что я еще живая… И как я не отозвалась в тот момент?

Лежала я, лежала — уже стемнело. Он меня не добил. А гак, если кто живой был, то всех подобивал. Дети малые под трупами задохнулись. Одна девочка была, то отец потом нигде на ней раны не нашел.

Потом уже гудят машины, едут немцы… Я уже в обморок упала… Немцы уже стали отъезжать, визжат свиньи, куры кричат, они уже ловят. И слышу — кто-то подошел к трупам и говорит… Мужчина один из села подходит и говорит:

— Кто живой — вставайте, немцы уехали! Батька мой узнал его по голосу, поднялся и говорит:

— Ну, я живой.

И еще один мужчина, Левон Ализар. Дак батька говорит ему: