Я из огненной деревни

Тем более что деревню Городец фашисты уже пытались убить – еще в 1943 году. Тогда партизаны спасли. Об этом нам рассказывали в Городце женщины. А как оно было точно, мы узнали в хате колхозного бригадира Петра Исаковича Артемова – бывшего партизана. Живет он в Студёнке.

Партизаны 425-го партизанского полка, когда им сообщили связные, что в Городце всех людей загнали в несколько хат и собираются жечь, бросились туда. Партизаны уже знали, сколько немцев и полицаев, где посты: «и потому не надо было рассредотачиваться по деревне». А командовал батальоном как раз местный житель Платон Максимович Цагельников. «Немцев – кого убили, кто удрал». Прибежали к тем хатам с заколоченными окнами, дверьми. Люди сначала боялись откликаться. А вдруг всё ещё немцы, полицаи в Городце, может, их это голоса…

Тогда спасли, спаслись. Но, уже испытав такое, жители Городца по второй тревоге сразу перебрались в лес.

«…Живём там, – продолжает свой рассказ Мария Гавриловна Ковалёва, – в Городец же ходим бульбу копать. Взять что-нибудь, хлеба испечь. Хаты ж стояли. На жерновах где-то намелешь и придёшь ночью в Городец, испечёшь и – ношу назад, в лес. Ну, и так вот… Тут одного изловили:

– Где люди?

– Где ж люди – в лесу.

Он и привёл туда. Ну, как привёл, они давай брать баб. Некоторые поутекали, а некоторых – побрали. Ну и в Городец. И Замошье, и Гуту, и Селибу, и беженцев. Беженцы тут смоленские и всякие… А мой хозяин утёк, и я утекла. Ну, утекла, в болоте посидели… И, словом, немцы дали коня сестре моей и – иди. Она привела детей в хату мою. Ещё одни там были… И немцы говорят:

– Езжайте, забирайте одёжу.

Всё ж ведь там, одёжа там пооставалась, только детей забрали, коров пригнали в Городец. А они, наши, кричат… Раева эта:

– Лёни-ик, иди домой! И я тоже выхожу.

– Ну, вот, Манька, – говорит моя сестра, – поедем домой, мы в хате уже, печь истопила, детям картошки напекла, детей спать уложила.

Ну, мы едем, одёжу взвалили, едем. Ага, холодно было: на Покрова, осень. Ну, и мы едем домой, сейчас, как выезжаем – тут уже люди стоят. Людей вывели уже. Тех, что заперты были: побрали их, привезли, раньше, чем нас, тех людей. Как только мы подъехали, они нашего коня забрали – и сюда, во двор, к хозяину. А нас – в этот табун. А моя сестра:

– Ай, пан, а киндеры? Киндеры, а боже ж мой, а где мои киндеры?!.

А они в хате. Подводит её к нам, к нашей хате:

– Быстро, быстро!

Немец так. А женщина, что ездила по одёжу, это, кричит… Четверо или пятеро у неё было детей. Она кричит:

– Ма-а-ама, веди детей!

Мать её вывела детей – она из хаты, и моя сестра в хату, а сестрины дети на печи спят. И он прикрыл дверь и повёл нас.

Вопрос: – А сестра осталась в хате, с детьми?

– Ага. И ещё некоторые женщины остались в хате. Ну, ладно. Прогнали в конец села. Сюда вот, как едешь, во, из Быхова, где теперь остановка, сюда пригнали. Сейчас пригнали, ну, и тут поставили. Поставили, ну, и стой тут. Боже ж мой, дети кричат. Ага. Они пошли на другую сторону улицы и сейчас – раз, выстрел. А эти дети: «а-а-а-а!» – кричат. Дак одна смоленская баба – четверо детей – дак она говорит:

– Деточки, чего вы кричите, помучуть немного, постращають и пустють.

Ну, тут и мы уже, мы уже тут канителимся:

– А бабочки, а любочки, а что делать, куда погонят?

– Никуда не погонят, – заявляет полицейский, – поубиваем, попалим. Всё вам!

Ну и тут, во, они ещё раз выстрелили. Через выстрел эти люди стали уже канителиться. Они сейчас заворачивают:

– Ком[61], рус, ком, ком, ком в хату!

Вогнали нас сюда, в хату эту. Там, правда, в этой хате, пола не было. Тогда, как бомбежка была, дак выдирали полы, этот пол и всё это. Думали: «Поедем в лес и отсидимся, а война кончится, дак приедем, дак хоть землянку какую из тех досок сделать». Пола там не было. Ну, и нас – сюда. И очередь – р-р-р-р!.. Из пулемёта в двери. Кого убили, кого ранили. Дверь заколачивают и поджигают дом этот.

Там один говорит:

– Тётка Манька, ходи, во тутка светится. Ямка такая, картошку ссыпали.

– Светится! Дай-ка мы будем драть эту землю.

А я уже ранена. Мне уже некуда. Вся вот так в крови. Босая. Покрова, снежок уже, босая и вся уже вот так в крови, голая ж! А боже ж мой! Давай мы так колупать, давай. Темновато тут было – сумерки.

– Лезь, чего не лезешь!

Я полезла. Вылезла. И он за мной. Дак я уже как вылезла, поползла в ямки – там когда-то кирпич делали. Дак я ямками и там на огород, там – двор, я – туда. Боже ж мой – собака!.. Ну, раз собака – я на огород и поползком, поползком… Стожок стоял – я под этот стожок рачком. И уже у меня всё… Во тут вырвало кусок, и теперь рана есть та. Ну, и лежу, думаю… Лежу и вдруг слышу – пулемёт катится: тр-тр-тр! И немцы. Думаю, ну всё. Оттуда вылезла, а тут помирать уже буду. Я слышу, кричит Мархвочка та:

– Лю-ди! Идите домо-ой, паны-ы зовут!

Вопрос: – Это они заставили кричать?

– Заставили. Взяли и повели. И приказали: «Зови всех людей!» И она кричит:

– Люди! Идите домой, паны зовут!..»