Я из огненной деревни

Ну, окружили нас кругом, всю деревню. А я в то время в хате была. Вышла из хаты – не видела, что тут немец с кукардой стоит. Он наставил винтовку – вот так вот на меня. А этот мой хлопчик маленький, что на руках у меня был, Сашка, меня за шею да:

– Ой, мамко, убьют нас!..

А я говорю:

– Не, не, сынок, пан не будет бить, не, не!..

Как я так сказала, так он, правда, и винтовку опустил. Да на меня показывает:

– Домой!

Вошла я в хату да своей девке говорю:

– Евочка, нас поубивают.

– А что делать, мамо?

У меня ж ещё и тот мальчик был, Колька. Уже был, кажется, в третьем или в четвёртом классе. Колька говорит:

– Мамко, я побегу в мох.

А я говорю:

– Если можно… А може, не проскочишь, сынок?

А мы не видим, что они там сидят, в касках. Понадевали эти каски, как пни какие-нибудь, и не видно их. Хлопчик мой, еще бы чуть-чуть, так и прорвался бы. Хотел, бедненький, проскочить, а они его – раз! – и в грудь, сюда вот. Только крикнул он: «Мамко!..»

Так где там – материнское сердце! Выскочила я – да к нему. И Евка моя выскочила. А я за это дитя, за Сашку своего, да прижала к себе. Так он меня – раз! – в руку ранил. И хотел ещё раз, а Евка уцепилась за меня и говорит:

– Мамко, пусть нас вместе убьют. Пускай и меня убьют с вами!..

А я хотела упасть, а потом думаю: «А как же девка моя! И дитя ж на руках…»

Он хотел в Евку попасть, да ещё раз – мне в руку. И сюда вот. Так у меня рука опустилась. И дитя я пустила. Побежало малое. А Евка – за мною. Я говорю ей: «Падай со мной!» И вот меня уже снова ранили, а в девочку не попали. Вот сюда меня ранили, а пуля тут вот выскочила. Уже у меня увяло всё, я и сама упала. Упала да говорю девочке: «А тебя ранили?» Говорит, что не ранили. А из меня кровь – аж тивкает, так льётся. Жилу тут мне, видите, перебили. Так я говорю:

– Падай вместе со мною. А будешь лежать – не дергайся. Упади и лежи на месте. А то, може, я и живая не буду, а ты – лежи. И смотри – как-нибудь под берег.

А уже вижу, что хлопчик мой, Колька, лежит неживой.

А этот, что маленький был, побежал бороздкою. Сашка. А пахота была высокая, дак они и не попадали в этого хлопчика. А пули разрывные летят. А хлопчик всё равно живой, всё равно бежит бороздою.

А там женщина ползла рвом. Да так вот она: «Иди сюда!..» Она за него да в ту канаву. Остался Сашка с той женщиной…

А я лежу. И Евка за мною лежит. А из меня кровь идёт. А они ходят по двору и что-то лопочут. Повыпускали моих коров, две было, овечек повыгоняли на улицу, свиней. А я лежу, да так вот посматриваю. А они подожгли мою хату и пошли к соседу… А сосед тот стал на колени и просится. А они ему в грудь – раз!.. А я лежу да сама себе думаю: «Ну, всё». Мое дитя побежало, а я не знаю, живое ли оно там или неживое… А потом, когда я уже вижу, что горит, что головешки летят на меня, дак я взялась как-нибудь вставать. Я на одном колене, на одном колене – поползла в ту канаву, где хлопчик мой там с молодицею.

Та молодица испугалась и поползла. Я говорю: «Хоть руку ты мне перевяжи!» А она – поползла…

Евка моя тоже тогда утекала и где-то голая в стогу ночевала. Выскубла дырку да залезла в середину, в стог, и там спряталась. Потом партизаны пришли и кликали, може, кто живой, чтоб отозвался, а люди боялись откликнуться. На другой уже день моя девочка вылезла из стога и пошла…

Лежу я в той канаве, а тут бегут ещё две, это Катеринины девочки.

– Ох, ох, тётенька, уже нашу мамку убили, и братика убили! А мы только вдвоём остались, две девочки!..

А у меня в глазах темно. Говорю я:

– Донька, ползите вот этою вот канавою да в мох. Може, останетесь. Когда я уже не буду говорить, то вы посидите, пока немцы уедут, так, може, кто тогда отзовётся, так, може, как куда-нибудь зайдёте.

Они побежали в тот мох, тем ровцом. А я – уже с тем малым дитём, с Сашкой моим. На одном колене вскочила – и я в ту канаву. Вскочила – потемнело в глазах, поползла в тот мох. Близенько от хаты мох был. Заползла в тот мох, лежу. И они, те девочки, легли в корчах…

Уже мы там слышим: люди визжат, кричат – уже там людей убивают!.. У нас молодёжи много было. И, може, ни одного не осталось. Ни молодёжи, ни девочек, всех побили. Боже мой, дети плачут!.. Страшно было, – если бы вы слыхали. Ну, просто страх!.. Некоторых в хаты загоняли, а нас просто так убивали, окружили и так били – на нашей улице. А маленькое дитя… Это Катино, – взяли да убили Катю, а дитятко ещё живое. Оно ползало, а они взяли да штыком животик ему распарывают. А оно, бедненькое, ползает по той по матери, ещё живое, кишечки повылезли. А оно ползает…

Хлопчика моего, Колька что был, в сенцы втянули, и он там сгорел. Косточки только лежали. Как я пришла из больницы, то уже – никого… И там я его косточки в сенцах нашла. Хороший был малец…

Вопрос: – А это кто были, немцы или полиция?

– Полицейские были и эти, немцы, с этими ихними кукардами. Окружили деревню так, что сидели один около одного, один около одного…

Вопрос: – А вы, может, про то ещё, как вы в канаве лежали?