Я из огненной деревни

Пеплом следы мои занесло на снегу. И я сидел примерно до полуночи. Потом поднялся. Что ж делать? Рук я не чувствовал: у меня ожоги сильные, повсхватывались банки, пузыри такие на руках. И босиком. Надо на ноги что-то. У брата висело бельё на заборе, постирано. Я взял. Позавязывал рукава в белье в этом, натянул на ноги и потихоньку потопал до своего дома. Было это метров сто пятьдесят.

Правда, раньше я подошёл к трупам. Женщины, что за мною бежали, лежат обгорелые на пороге… Може, в трупах, в одёже запутались? А може, их немцы втолкнули назад?..

Зашёл я в свою квартиру, взял одеяло, взял верёвочки такие хорошие, взял простыни, взял полотенец штуки две, чтоб в случае, если я найду человека где своего, чтоб ему перевязку сделать. В кустах разорвал одеяло, накрутил на ноги, позавязывал и потихоньку подался…»

Миколай Брановицкий вернулся в родные Раховичи инвалидом войны. Ходит на костылях. Рассказывает сдержанно, а глаза всё-таки полные слёз.

«…Дочек убитых вспоминаю часто. Надо ж так, чтоб одна родилась Восьмого марта, а другая Первого мая, а третья – на Октябрьские. Хорошо было бы дни рождения отмечать!..»

А у человека сегодня и новая семья, и дом, и трудовой достаток.

Память…

3

Михаил Андреевич Козел. Деревня Красное в Щучинском районе Гродненской области.

Крыл хату шифером. Пригласил нас в чистую комнату, заставленную вазонами, и рассказал, как не однажды уже, видать, за тридцать лет рассказывал, – и без прикрас, и с новым волнением.

«…Теперь я живу в Красном, а тогда жил в Ляховцах.

Батька по утрам молотил, а я сапожную работу делал. У батьки живот заболел что-то, дак он приходит, будит меня:

– Подымись, иди молотить.

Я поднялся, обулся, взялся за ручку дверей, а тут меня – назад!.. Погнали туда, где со всей деревни народ собранный был.

Согнали все Ляховцы. Сначала люди стояли безо всякого порядку, а потом они поставили в три шеренги. А через какое-то время вышел ихний комиссар и зачитал, что убили лесника, значит, все тут – «помощники бандитов». Вот за это сегодня и будут расстреляны двадцать пять человек. Тогда он достал список и начал по списку зачитывать: такой, такой, такой… Вызвали нас и сразу окружили пулемётами.

Все они были в серой немецкой форме, говорили по-немецки между собой, а с нами – по-польски. Через переводчика. А амтс-комиссар сам немного по-польски говорил.

В хату нас Воробьёву загнали, а потом приходили и не вызывали, а прямо брали, кто попадётся – по пять человек.

Когда мы в хате сидели – я сел за стол, и вот мы все, отобранные, друзья и подруги, попрощались меж собой… Когда повели первую пятёрку, нам в хате было слыхать, как там затрещали автоматы… И как только затрещали автоматы, минут через пять снова пришли немцы, снова пятёрку взяли – повели.

Я, конечно, мог бы пойти и в последнюю очередь, они брали первых от дверей. А если б вы знали, что в этой хате творилось! Хаос целый! Я не плакал, ничего… Посидел я, подумал. Расстреляли одну пятёрку, повели другую пятёрку расстреливать. Мог бы я в последнюю очередь пойти, но думаю: «Сколько ни сиди, от пули не убежать». Я тогда выхожу и говорю:

– Кто ещё идёт?

Каждый жмётся в угол…

Немец остальных четырёх вытолкнул в двери за мной.

Вышел я – сразу комиссар стоит. Спрашиваю я у него по-польски, за что меня расстреливать будут. А он:

– Лёус[31], бандите!