Я из огненной деревни

Тут она меня пустила в этот сарай, моя дочка дала мне одеяло, в том сарае соломы много было, там складывали многие люди, – я залезла, повыдёргала от дверей задних, залезла в самую середину, в яму, и сижу вот так.

Бежит ко мне моей дочери золовка.

– Тёточка, я к вам!

– Иди, говорю, вдвоёх веселей будет, и теплей.

Она взъехала там на меня, в ту самую яму, и мы вдвоёх сидели. И этот день, и ночь, и снова день…

Пришла хозяйка этого сарая, принесла окорок. Мы говорим:

– Что там слышно? Принеси нам хоть по капле воды! Мы тут сохнем от жажды.

Дак она говорит:

– Ой, мои голубки, я вот печь растоплю, дак я вам принесу чего-нибудь тёплого.

– А что там слышно?

А она говорит:

– Ходят по хатам, военной одёжи ищут. Дак у меня, если будут искать, заберут это мясо, а что я есть буду.

Она вдова была. И вот принесла прятать это стегно. Это тётка той девушки, что сидела вместе со мной. И не приходит она… А девушка говорит:

– Пойду я, дак разорву её там. Уже воды каплю пожалела. Сгорим от жажды…

А я говорю:

– Не ходи. Може, там что случилось. Подождём, уже тогда мы, може, как-нибудь…

И всё стреляют из пулемёта: та-та-тах! та-та-тах!.. Уже и видно, уже и солнышко. А мы ничего не знаем. Я говорю:

– Разгребём эту солому да через щель поглядим, что делается на свете.

Продрали – дак уже горит! Коров гонят, коровы ревут… Я говорю:

– Всё уже! Нема уже моих ни детей, ни хозяина – никого… (Плачет.) Осталась я одна. Что мне делать? – говорю.

А после что?.. Там, в этом гумне, кобыла стояла. Дак она не пила, не ела. Ржёт!.. Как начнет бить копытами! Чувствует, что на свете делается… И они пришли, услышали. Много их. Гер-гер, гер-гер… Отвязали эту кобылу, подпалили в середине солому и пошли. Туп-туп, туп-туп: кобыла пошла, и они пошли…

А уже в этом сарае – ж-ж-ж-ж! – солома эта аж гудит. Я говорю:

– Что ж нам делать? Давай вставать да как-нибудь выбираться.

А тут впереди горит. Сзади ещё не горит. И мы там, сзади сидим. Она говорит:

– Мы будем гореть. Пока мы кончимся, будет очень больно. Давайте вылезать!

Вылезла она. А там – щит. Я говорю:

– Бей ногой, може, доску отобьёшь.

Она бьёт, а страшно, как бы не услышали. Никак не отобьёшь ногою.

– Ничего мы не сделаем, – говорит она. – Давайте через огонь!..

Она молодая да, известно, ещё здоровая… (Плачет.) И никого нема у неё, известно, девушка. Как пустилась она через огонь, занялось всё на ней. И платок, и все, а она вкатилась в снег – погасила!.. А я говорю.

– Господи, пронеси хоть меня! И мне ж не хочется погибать!..

Я взяла, полушубочком накрылась, побежала! Поопекала руки… (Плачет.) Утекла через огонь. Скорей тоже в снег…

Полежали мы там, полежали… Чувствуем, что ещё живые. Глядим – ещё они тут, злодеи эти, всё равно убьют…

Лежали мы аж до вечера. А ночь ясная, мороз. Начали мы ползти. Она вперёд, а я за ней… А тут у нас клуб стоял. Дак они пулемёты еще с клуба не сняли. Как заметили нас, что мы ползём, дак с пулемёта по нас: тэ-тэ-тэ!.. А пули свищут! Перестанет стрелять, мы опять ползём, как те солдаты. А они снова по нас. С коленей кровь идет, с рук кровь идёт. Замёрзли. Без рукавиц. Зима. Снегу тогда много было…

– Господи, хоть бы какой-нибудь куст!.. Конец нам скоро…

Выползли мы в конец села.

– Давай, говорю я, стоя пойдём.

Встали, взялись за руки и пошли. И кровь идёт, и мёрзнет эта боль… Пошли мы на посёлок, зашли в одну хату. Где ж моя семья? Ни детей нема, ничего – погорело всё!.. Я назад в огонь, а они меня не пускают. И зачем же я жить буду одна!..

Вот меня не пустили. Я сижу на печи. Боль невыносимая. Плачу.

А потом – мой идёт! Слава богу милому, что хоть он остался!..

Жалко ж детей всех: а где ж Фаня с дитём, а где ж Надька? (Плачет.) А Толик где мой?.. Убили хлопца, убили девушку, семнадцать лет, такую красавицу… (Плачет.) Не могу рассказать вам… На жизню я выбралась. Нехай бы лучше я погибла!..»

Рассказывая, бабуля Агата то и дело нервно стукала то кулаками, то ладонями по столу. Когда мы попросили не портить таким образом магнитофонную запись рассказа, она послушалась и потом уже стучала руками по подолу, раздельно, а то и сложив их, как на молитву.

Дед слушал её, время от времени согласно кивал головою, а слёзы то вытирал, то забывал о них…

Когда же бабуля дошла до того момента, где ей надо было броситься через пламя, она заломила руки над головой и с выдохом «Господи!» разрыдалась. Иван Трофимович также затрясся от плача, уже не только беспомощный, но и почти по-детски беззащитный.

«…А дочка моя с дитём в лес утекла, – сказала бабуля, кое-как успокаиваясь. – Один сынок остался… Вернулся раненый тогда. Лечила я ему ту ногу, купала в зельях и целовала её от радости, что осталось в хате хоть одно дитя…»

Мужчины

1