Я из огненной деревни

– Нехай будут, – говорю я.

Этих детей она забрала к себе, дак они там… Дома они не сгорели, там их после перебили, у сестры…

Ой! Выхожу я во двор из своей хаты. Думаю: выйду я погляжу, что, где, куда люди, что они делают?.. Уже горит! С того конца, оттуда, от болота – всё горит! Только та хата, моей сестры, и моя остались целы. Я – иду к сестре. Вижу: идёт немец и полицейский. Ко мне идут во двор. Немец впереди, а полицейский сзади идёт. А я иду по погоночке[28]. Дак он как встретился, дак мне – с одной и с другой. Дак я под забор – брик и лежу… Они пошли в хату. У нас стоял сруб новый, а хата у меня была из истопочки, времяночка маленькая. Дак мы уже достали лесу тогда, да уже срубили дом новый, накрытый был… Они пошли ту хату палить, а я тогда – в погреб. Такой был погреб выкопан и плашками обставлен. Картошка была, всё… А я в ту картошку, к задней стенке, залезла и там сидела. Вот.

Слышу я – выстрел, плач соседки… Ну, всё – нема детей. Ни моих, ни сестриных. Сестра дома была. И у неё двое детей…

Застенок весь спалили, уже сгорел. А они и пришли проверять. У нас тут длинный свинарник был, може, метров пятьдесят. Свиньи стояли колхозные. Дак они уже этот свинарник последний подожгли, окружили его кругом, стояли, думали, може, кто оттуда выходить будет… Ну, кто ж, если все люди были дома и всех они пожгли, всех побили!..

Пришли уже они и на мой двор проверять. Прогергетали что-то… А что я понимаю? Погреб этот открыли. И ещё стояли конопли в том новом срубе, дак они запалили ту коноплю, чем-то облили, и такая вот была погребка, такая маленькая, чтоб снег дверей не заносил, – запалили и вкинули мне туда. Ой, ой, детки мои! – как нашло дыму, и погреб горит!.. Стенка ж деревянная. Эти, что дощечками обиты, тоже горят…

Ушли они. Думаю: что ж делать? А это ж ещё, мои детки, на жизню, ей-богу, шло! Думаю: сгорю ж я, и никто меня не найдёт, или задохнусь в дыму!.. Как-то мой человек мерил котух, доски городить, дак осталась тут палка… Я выползла, взяла эту палку. Известно ж, жара такая – запалили все постройки, дак лужа воды около порога погреба стоит. Дак я эту коноплю как откинула сюда, дак она упала в эту воду и погасла…

Пришли они снова, гергенули что-то… Я только поняла, что они говорят: «Ниц нема»[29]. Но не закрывали они этого погреба и пошли отсюда. И уехали.

А я уже до утра сидела там. А собака у моей сестры была, дак она всю ночь – ой-ой! – то уже лаяла, то уже лаяла!.. И что ж я знаю – или уже они уехали, или, може, думаю, остались… Сидела всю ночь.

Да уже утром приходит мой человек. Уже эта собака залаяла на него, а потом – известно же, свой человек, она его узнала. Подходит к дверям, а я ему говорю:

– Миша, это ты?

– Я, говорит. Може, тут и дети?

– Не, говорю, нема.

– А где?

– Не знаю, где. Были у сестры моей, у Лупиновича…

Говорит:

– Что-то лежит у него на току, в гумне. Може, корова и конь сгоревшие.

Я говорю:

– Не, Мишечка, это побрали всё, немцы да полицейские позабирали с собою весь скот. Это, говорю, може, семья его и дети…

Это ж и было… Двое его этих деток больших… А мои как сидели на полу… Известно, маленькие, а около печи полочек был такой… Хата была новая, хорошая. Как сгорела, дак они… Их кирпичом и завалило там… Они уже там и попеклись… Мы после только их косточки такие понаходили. И с платьиц пуговочки…

А то – сгорели они уже…

Эти трупы мы поубирали, позакапывали. Гробов не делали. Так, полотенцами позастилали и позакапывали. После уже их посносили на кладбище.

Вот какое положение…

…У другой сестры хлопчик сгорел, и сама сгорела. А мужа у сестры… Ехал за сеном на Ворониско, за своим, дак его зарезали там на острове… Немцы. Туда шли по лесу, там его остановили и там его зарезали. Я не видела, а говорил мой муж, что весь был изрезанный, нельзя было нигде, говорит, пальца положить.

Вот как издевались над народом!..

Мой был после в партизанах. А после пришёл с войны с этой и заболел он, и помер. Ещё, знаете, несчастье какое получилось: корову у нас украли из хлева после войны. А он немного был заболевший на беркулёз, да вылечился, ездил проверяться, и врач из Слуцка сказал, что молодец ты, вылечился, только рубчик, как волосочек, остался. Береги себя, говорит. А дальше, как украли корову, дак он попоходил за этой коровой, разыскивая, да попереживал: дети были малые, да после ж войны, это ж вот, не хватало всего, да всё погорело, и одёжа, и всё на свете, дак он как погоревал, дак и помер, малых детей оставивши…

Этак вот я и жила, мои детки. Ходила в колхоз на работу – да ой, ой, – после ж войны ничего на свете не было… А я ж потом как-то вот их учила и повыучила вот… Стояла на штате, одних телят, може, двенадцать, да в ночное, да всё на свете… Да уже лесу дали. Хлопец был в армии. И раз, и два дали. Да я уже эту халупинку вот пересыпала.

Дети поразъезжались, и жить некому…»