— Ты что-нибудь понял? — Он приблизился ко мне со смехом. — Если б она прислала такую телеграмму тебе, я счел бы это выражением ее превосходства, ведь она твердо верит в эндогамию. Попомни мои слова, ее интерес к тебе вызван лишь страстной любовью к экзотике, ну и тем обстоятельством, что твой престиж как чернокожего сейчас выше, чем у какого-нибудь белого Аполлона, которого она могла бы нанять для шпионажа за мной… Но позволь рассказать тебе, как она пытается отбить мальчика у меня — единственного человека на свете, кого он любит, — отбить у меня единственного, кого люблю я, хотя и ты мне очень дорог, Альберт, но, кажется, ты как следует не оценил мои великие достоинства.
А теперь послушай, что творит эта ведьма на метле, стремясь отбить его у меня… Во-первых, она пригласила несколько оркестров с тромбонами и саксофонами для аккомпанемента, ведь, как и большинству современных молодых людей, звуки ему ближе, чем слова… Если он устанет от оркестров, у него есть, понимаешь ли, пальмарий, где под огромными тропическими финиковыми пальмами и посреди гигантских кактусов хор отборных, специально надрессированных попугаев окликает мальчика на разных языках, восхваляя его и утешая в одиночестве,
Мим был одет в свою знаменитую «пятнистую» горностаевую мантию — поношенное одеяние, разумеется, подаренное самой Миллисент много сезонов назад, и при разговоре Илайджа разгневанно его одергивал.
— Сегодня репетиция, — заговорил Мим уже не столь обиженным тоном, — и Юджин должен появиться здесь с минуты на минуту… Я хочу, чтобы ты остался и сказал мне, какие номера из тех, что мы прогоним, по-твоему, эффектнее всего. Но я хочу, чтобы ты зарубил на желудочках своего сердца, что Миллисент, чей хлеб ты ешь (хоть я и прощаю тебя за это, понимая, что такое позор и бедность, особенно, когда они идут рука об руку, как они всегда, подозреваю, и ходят), зарубил у себя на сердце страшную правду о том, что она верит исключительно в эндогамию, и ее любовь к тебе лишь показная.
В эту минуту в комнату вошел угрюмый непричесанный Юджин Белами со стопкой нот в одной руке и обедом в другой.
—
Озираясь вокруг, я начал размышлять: присутствую ли всего-навсего на репетиции будущего воскресного спектакля или из-за вечного своего невезения опустился, наконец, в преисподнюю, чтобы стать таким же бесплотным и непостижимым, как все сидящие рядом? И вот в зале не осталось ни одного свободного места, а молодой помощник Юджина Белами, Фред Ферминджер, ввиду необъяснимого отсутствия матушки Маколей с ее черным атласным платьем, внезапно появился в костюме мажордома, дабы повесить на крошечной сцене, точь-в-точь как в старинных водевилях, громаднейшую красную вывеску, на которой серыми буквами было написано:
ЧЕТВЕРТЫЙ НОМЕР ВОСКРЕСНОГО РЕПЕРТУАРА, «ЗАПРЕТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ»
В ИСТОЛКОВАНИИ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОГО МИМА, ЗВЕЗДЫ СЦЕНЫ И КИНОЭКРАНА,
СЫГРАВШЕГО В ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ ВЕРСИИ ФИЛЬМА «БЕН-ГУР» И ДЕБЮТИРОВАВШЕГО НА СТУПЕНЯХ ПАРФЕНОНА:
БЕССМЕРТНОГО ИЛАЙДЖИ ТРАША!
Все в зале бурно зааплодировали, когда Фред Ферминджер появился вновь и, вместо того чтобы ударить в гонг, как это всегда делала по воскресеньям матушка Маколей, объявляя о начале представления, протрубил в огромную раковину, причем так эффектно и навязчиво, что Мим, по его собственному признанию, решил в ту же минуту, когда это услышал, впредь заменить старый китайский гонг на океанскую раковину, поняв, что последняя более созвучна его языческому происхождению.
Теперь слышно было, как из-за кулис Мим декламирует строки из «Древнегреческой антологии» своим неподражаемым замогильным голосом, а затем он удивил нас тем, что без всякого предупреждения выпрыгнул, подобно атлету, на самую авансцену, и ее тонкие доски скрипнули в ответ. Потом, остановившись перед рампой и смежив подкрашенные веки, он позволил поклонникам насладиться своим лицом с широкой лучезарной улыбкой пунцовых губ, своей шляпой, похожей на крупную корзинку для рукоделия, и четырьмя нитками бус, под которыми он носил лишь