Читаем Я — Илайджа Траш полностью

— Ты что-нибудь понял? — Он приблизился ко мне со смехом. — Если б она прислала такую телеграмму тебе, я счел бы это выражением ее превосходства, ведь она твердо верит в эндогамию. Попомни мои слова, ее интерес к тебе вызван лишь страстной любовью к экзотике, ну и тем обстоятельством, что твой престиж как чернокожего сейчас выше, чем у какого-нибудь белого Аполлона, которого она могла бы нанять для шпионажа за мной… Но позволь рассказать тебе, как она пытается отбить мальчика у меня — единственного человека на свете, кого он любит, — отбить у меня единственного, кого люблю я, хотя и ты мне очень дорог, Альберт, но, кажется, ты как следует не оценил мои великие достоинства.

А теперь послушай, что творит эта ведьма на метле, стремясь отбить его у меня… Во-первых, она пригласила несколько оркестров с тромбонами и саксофонами для аккомпанемента, ведь, как и большинству современных молодых людей, звуки ему ближе, чем слова… Если он устанет от оркестров, у него есть, понимаешь ли, пальмарий, где под огромными тропическими финиковыми пальмами и посреди гигантских кактусов хор отборных, специально надрессированных попугаев окликает мальчика на разных языках, восхваляя его и утешая в одиночестве, и… обрати на это внимание, мой очаровательный друг… каждый попугай обучен — о, какая злодейская хитрость! — очернять, клеветать и бесповоротно губить мою репутацию…

Мим был одет в свою знаменитую «пятнистую» горностаевую мантию — поношенное одеяние, разумеется, подаренное самой Миллисент много сезонов назад, и при разговоре Илайджа разгневанно его одергивал.

— Сегодня репетиция, — заговорил Мим уже не столь обиженным тоном, — и Юджин должен появиться здесь с минуты на минуту… Я хочу, чтобы ты остался и сказал мне, какие номера из тех, что мы прогоним, по-твоему, эффектнее всего. Но я хочу, чтобы ты зарубил на желудочках своего сердца, что Миллисент, чей хлеб ты ешь (хоть я и прощаю тебя за это, понимая, что такое позор и бедность, особенно, когда они идут рука об руку, как они всегда, подозреваю, и ходят), зарубил у себя на сердце страшную правду о том, что она верит исключительно в эндогамию, и ее любовь к тебе лишь показная.

В эту минуту в комнату вошел угрюмый непричесанный Юджин Белами со стопкой нот в одной руке и обедом в другой.

Ты-то из деревни, Юджин, — донесся до меня голос Мима, когда я вышел в соседнюю комнату, чтобы дождаться там концерта, — какого цвета, по-твоему, совиные яйца?…

Озираясь вокруг, я начал размышлять: присутствую ли всего-навсего на репетиции будущего воскресного спектакля или из-за вечного своего невезения опустился, наконец, в преисподнюю, чтобы стать таким же бесплотным и непостижимым, как все сидящие рядом? И вот в зале не осталось ни одного свободного места, а молодой помощник Юджина Белами, Фред Ферминджер, ввиду необъяснимого отсутствия матушки Маколей с ее черным атласным платьем, внезапно появился в костюме мажордома, дабы повесить на крошечной сцене, точь-в-точь как в старинных водевилях, громаднейшую красную вывеску, на которой серыми буквами было написано:

ЧЕТВЕРТЫЙ НОМЕР ВОСКРЕСНОГО РЕПЕРТУАРА, «ЗАПРЕТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ»

В ИСТОЛКОВАНИИ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОГО МИМА, ЗВЕЗДЫ СЦЕНЫ И КИНОЭКРАНА,

СЫГРАВШЕГО В ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ ВЕРСИИ ФИЛЬМА «БЕН-ГУР» И ДЕБЮТИРОВАВШЕГО НА СТУПЕНЯХ ПАРФЕНОНА:

БЕССМЕРТНОГО ИЛАЙДЖИ ТРАША!

Все в зале бурно зааплодировали, когда Фред Ферминджер появился вновь и, вместо того чтобы ударить в гонг, как это всегда делала по воскресеньям матушка Маколей, объявляя о начале представления, протрубил в огромную раковину, причем так эффектно и навязчиво, что Мим, по его собственному признанию, решил в ту же минуту, когда это услышал, впредь заменить старый китайский гонг на океанскую раковину, поняв, что последняя более созвучна его языческому происхождению.

Теперь слышно было, как из-за кулис Мим декламирует строки из «Древнегреческой антологии» своим неподражаемым замогильным голосом, а затем он удивил нас тем, что без всякого предупреждения выпрыгнул, подобно атлету, на самую авансцену, и ее тонкие доски скрипнули в ответ. Потом, остановившись перед рампой и смежив подкрашенные веки, он позволил поклонникам насладиться своим лицом с широкой лучезарной улыбкой пунцовых губ, своей шляпой, похожей на крупную корзинку для рукоделия, и четырьмя нитками бус, под которыми он носил лишь cache-sexe[8].

Перейти на страницу:

Все книги серии Creme de la Creme

Темная весна
Темная весна

«Уника Цюрн пишет так, что каждое предложение имеет одинаковый вес. Это литература, построенная без драматургии кульминаций. Это зеркальная драматургия, драматургия замкнутого круга».Эльфрида ЕлинекЭтой тонкой книжке место на прикроватном столике у тех, кого волнует ночь за гранью рассудка, но кто достаточно силен, чтобы всегда возвращаться из путешествия на ее край. Впрочем, нелишне помнить, что Уника Цюрн покончила с собой в возрасте 55 лет, когда невозвращения случаются гораздо реже, чем в пору отважного легкомыслия. Но людям с такими именами общий закон не писан. Такое впечатление, что эта уроженка Берлина умудрилась не заметить войны, работая с конца 1930-х на студии «УФА», выходя замуж, бросая мужа с двумя маленькими детьми и зарабатывая журналистикой. Первое значительное событие в ее жизни — встреча с сюрреалистом Хансом Беллмером в 1953-м году, последнее — случившийся вскоре первый опыт с мескалином под руководством другого сюрреалиста, Анри Мишо. В течение приблизительно десяти лет Уника — муза и модель Беллмера, соавтор его «автоматических» стихов, небезуспешно пробующая себя в литературе. Ее 60-е — это тяжкое похмелье, которое накроет «торчащий» молодняк лишь в следующем десятилетии. В 1970 году очередной приступ бросил Унику из окна ее парижской квартиры. В своих ровных фиксациях бреда от третьего лица она тоскует по поэзии и горюет о бедности языка без особого мелодраматизма. Ей, наряду с Ван Гогом и Арто, посвятил Фассбиндер экранизацию набоковского «Отчаяния». Обреченные — они сбиваются в стаи.Павел Соболев

Уника Цюрн

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Современная проза

Похожие книги