Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

Она стояла в очереди последней, но со временем добралась бы до меня. Люди протягивали мне экземпляры моей книги, рассказывали свои истории, и я все ставил и ставил автографы. С наилучшими пожеланиями, не теряйте веры, держитесь, не сдавайтесь, не беспокойтесь, это уже в пути, рассчитывайте на чудеса, шлю вам позитивные мысли, Эрик Ньюборн. Я оседлал ту естественную волну вдохновения, которая часто приходила во время лекций и сразу же после них. Если говорить что-то убежденно и продолжать это повторять, то со временем уверуешь в это. Теперь я любил всех и ощущал всеобщую любовь. Я хотел обнять и расцеловать каждого человека, который протягивал мне книгу на подпись. Все было возможно. С Кэри все получится. С ней все будет в порядке. Она придет в себя и станет смотреть на мир по-моему. Вернувшись домой, я буду продолжать попытки. Я буду говорить ей в точности, что нужно делать, как поправиться. А потом я напишу об этом, и буду читать об этом лекции, и хотя уже существует масса свидетельств того, что вселенная прислушивается, что где-то там есть нечто, и мы можем с ним общаться, это – ее чудесное исцеление – будет самым большим, самым важным доказательством.

Но сперва мне необходимо было убедить ее. Потому что я не смог бы сделать это один. Или – смог бы… В тот момент мне казалось, что нет на свете ничего, с чем бы я не справился, пусть даже с исцелением больных, даже таких больных, которые, похоже, не желают исцеляться. И я таки напишу «Книгу почему». Я начну ее утром. И я не побоюсь сказать о том, во что верю, а именно – что за все ответственны мы , что больше некому приписать наш успех и не на кого свалить нашу вину.

Когда женщина в желтом платье приблизилась ко мне, я был готов сказать ей об этом, был готов пообещать ей, что книга будет готова через шесть месяцев.

Но прежде чем я успел вымолвить хоть слово, хотя бы поздороваться, спросить, как дела, как ее сын, она обняла меня. Она притянула меня к себе. Приблизила губы к моему уху и прошептала слова, которые я не смог разобрать.

Я не пытался отстраниться от нее.

Она отпустила меня, поцеловала в щеку, потом отошла, шагая мимо толпы людей, которые ждали возможности поговорить со мной. С тех пор я никогда больше о ней не слышал.

* * *

Турбулентность пробудила меня от снов.

Храмы, заполненные бескрылыми черными птицами размером с человека, топот их ног по проходам, со стеклянными полами, мертвые лица, пристально глядящие снизу широко распахнутыми глазами, воздух, тяжелый от благовоний, металлический привкус святой воды, вливаемой мне в рот из чаши, которую держат надо мною невидимые руки, те же руки, использующие кропило как шпатель для языка, голос, который велит мне сказать «а-а-а».

Я вцепился руками в подлокотники и принялся глубоко дышать, чтобы унять сердцебиение. Страх – несмотря на еще одну таблетку, принятую час назад в туалете аэропорта.

Моя мать могла бы прочесть о крушении самолета в утренней газете; она могла бы покачать головой и перекреститься, могла бы рассказать об этом почтальону, могла бы рассказать об этом соседям, и все это еще до того, как осознала бы, что ее сын скончался – она использовала бы именно это, более драматическое слово, – а потом не осталось бы ничего, чего бы она могла бояться, и все же она продолжала бы бояться, все равно продолжала бы, в свои почти семьдесят, придвигать ночной столик к запертой на ключ двери спальни, баррикадируя ее, не впуская к себе все то, что происходит за ночь, чтобы потом попасть в выпуск утренних новостей.

Я хотел домой, к Кэри, хотел сказать ей, что все будет в порядке, если только она станет меня слушать. Не будет больше никакой боли, никакой болезни.