Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать

Мать ждала нас у окна. Она хотела знать, что случилось, что стряслось; у нее чутье на такие вещи.

– А почему обязательно всегда что-то должно стрястись?

– Ну, я же вижу, – сказала она.

– Ты как будто хочешь , чтобы что-то стряслось.

– Не начинай, – попросила она. – Пока еще слишком рано начинать.

Расцеловала Кэри, потом близнецов.

– Люси плакала – у нее все лицо красное.

– Сейчас она в порядке, – возразил я.

– Значит, она плакала раньше .

– Мне не нравятся чудеса, – пояснила Люси.

– А ты что, видела чудо? – спросила моя мать.

Люси указала на меня пальцем.

– Он сделал чудо.

– Это он так тебе сказал? – спросила мать.

– Нет, – ответила Люси. – Я его видела.

– И я тоже его видел! – вклинился Винсент. Он с топотом носился по гостиной. Свадебный фарфоровый сервиз матери, который выставлялся на стол только в День благодарения и Рождество, звякал на столе. – Я тоже его видел! Я тоже его видел! – вопил он. – А потом мы едва не переехали малыша!

– Что ты наделал? – обратилась ко мне мать.

– Девочка выбежала на улицу, – пояснила Кэри. – Никто не пострадал.

– Он что, слишком быстро ехал?

– Все нормально, Ма.

Это слово из уст Кэри утихомирило мать. Кэри уже несколько лет назад взяла себе за правило называть ее « Ма ». Мать называла Кэри своей дочкой. Но, обнимаясь, они менялись местами: тогда она была девочкой, а Кэри – ее матерью. Они покачивались, словно в медленном танце; глаза матери были закрыты. Я ушел в кухню, выложил чизкейк в холодильник, а когда вернулся обратно, они все еще обнимались. Ладони Кэри поглаживали спину матери, и обе они были где-то в другом месте, обнимали кого-то другого. Я не ревновал. Если уж на то пошло, мне было даже легче от того, что кто-то способен одарить мою мать такой любовью.

Мать занялась фаршировкой индейки. Она выставила на стол сыр и крекеры, а детям налила сока. Пока мы перекусывали, она сложила выстиранное белье, потом пошла во двор подметать. Я попытался ей помочь, но она сказала – нет, так что я просто стоял в саду и смотрел на нее. Когда мы остались вдвоем, она вновь стала той матерью, которую я всегда знал – нервно подметала там, где уже подмела, нагибалась, чтобы отковырнуть лист, вдавленный во влажную землю. Каждый листик и прутик подлежал учету и контролю. Упал новый лист; она пошла поднять его. Последнее время у нее то и дело болит, сказала она мне.

– Где болит?

– Не знаю… везде.

– Звучит серьезно.

– Ты что, смеешься надо мной?

– Нет, но если у тебя везде болит…

– У меня артрит – ты это знаешь.

Я схватился за метлу, не давая ей подметать. Она выдернула ее у меня.

– Я могу сама это сделать, – сказала она. – Пойди в дом и поешь.

– Где у тебя болит?

– Ерунда.

– Ты была у врача?

– Он не знает, что это такое.

– Так значит, ты была у врача?

– Нет, но он не знает.

– Давай, по крайней мере, я подержу мешок, – предложил я.

– Я сама возьму, – сказала она.

Я потянулся за мешком; она подняла на меня глаза, в очередной раз опускаясь на колени. – Я же сказала, я сама возьму, – сказала она.

Я вернулся в дом и сунул в рот крекер. Кэри читала детям, сидя на полу. За их спинами на экране телевизора с выключенным звуком горел Токио в старом фильме-ужастике.

Я пошел наверх, на второй этаж, в ванную. Бритве моего отца исполнилось уже двадцать пять лет; на лезвии до сих пор оставалась его щетина. На душевом рожке висел водонепроницаемый транзисторный приемник; какой-то человек рассказывал, как несколькими неделями раньше в Квинсе разбился самолет. Он испугался, говорил он. Все только и делали, что боялись, с самого сентября. В любой момент можно было ожидать чего угодно. Если ждать достаточно долго, со временем и небо упадет на землю.

В отцовском комоде стояли старые бутылки из-под одеколона в форме корабликов, черная расческа, которой он пользовался, пачка сигарет, которую он так и не открыл. Я вскрыл пачку и принюхался. Его белье и нижние рубашки, черные носки, скатанные в шары. Ничего нового. Никаких сюрпризов. Я видел все это и прежде, долгие недели после его смерти.

Из моей комнаты было видно его надгробный камень; казалось, он был дальше и меньше, чем мне помнилось. До того как уехать из дома, я каждый вечер перед закатом выглядывал в окно. Мне было страшно смотреть, но я все равно смотрел. Помню, я ждал, что увижу его сидящим на камне, курящим сигареты или тасующим колоду карт.

– Ты ищешь того человека?

В дверях стояла Люси, за ней Винсент. Он рассмеялся.

– Ты испугался, – заявил он.

– Нет, не испугался.

– Нет, испугался, – он приоткрыл дверь чуланчика в коридоре, в котором моя мать хранила подушки и одеяла; на корточках вполз внутрь, под ступени чердачной лестницы. – Это отличное место для пряток, – заметил он.

– Поосторожнее там, – предупредил я.

– А что?

– Просто будь поосторожнее.

Люси уселась на мою кровать.

– Так что, ты искал того человека?

– Какого человека?

– Человека, который похож на тебя.

– Я что-то нашел! – завопил Винсент. Он вылез из чулана, держа в руках бейсбольную карточку, покрытую пылью. Мне эта карточка была незнакома; должно быть, она принадлежала отцу. Сэм Лесли, «Бруклин Доджерс», 1934. Он стоял на первой базе, силясь дотянуться до мяча. Поля за спиной не видно; он играл в бейсбол в облаках.

– Можно, я возьму ее? – спросил Винсент.

– Конечно, – сказал я, но он положил карточку на комод и забыл о ней.

– Он в шкафу, – заявила Люси.

– Кто?

– Тот человек.

– Давай его поймаем! – предложил Винсент.

Он побежал к двери, но я перехватил его по дороге.

– Держись подальше от этого шкафа.

– Ты боишься, – сказал он.

– А ты нет?

– Нет, – ответил он, но мне стало ясно, что боится.

– Ну, давай, – предложил я. – Открой дверь. Посмотрим, кто там.

– Я не боюсь, – сказал он и выбежал из комнаты.

– Ты собираешься посмотреть? – спросила Люси.

– А ты хотела бы, чтобы я посмотрел?

Она отрицательно покачала головой, и мы пошли вниз.

Я помогал в кухне, а Кэри играла с детьми в саду. Мать протянула мне разделочный нож. Я проткнул индейку двузубой вилкой, изготовленной для великана. Нож шел как по маслу, и тонкие ломтики мяса падали на блюдо с цветочным орнаментом. Мать положила ладонь мне на спину и, улыбаясь, смотрела, что я делаю. Выискала на блюде маленький кусочек и положила в рот. Подобрала еще кусочек, но этот она поднесла к моему рту. Я отвернул голову, но она потянулась вслед за моими губами. Как ребенок, я крепко стиснул губы. Мать прижала мясо к моему рту; я ощущал его вкус. Я открыл рот, чтобы заговорить, и она протолкнула кусок мне в рот.

Я его выплюнул, и ее улыбка поблекла.

– Совсем ни кусочка?

– Ты же знаешь, что я не ем мясо.

– Это не мясо – это индейка.

– Я не ем ничего такого, в чем когда-нибудь билось сердце.

– Но ты же носишь кожаные кроссовки.

– Давай не будем снова об этом.

Она попыталась отобрать у меня нож, я не дал. Она снова попыталась, но я отдернул нож. Она поморщилась и отвела руку в сторону. На ее пальце появилась тонкая ниточка крови.

– Дай, я посмотрю, – сказал я, но она ушла. Кусок индейки, который предназначался мне, она отдала костлявой черной кошке в саду.

Во время ужина мать то и дело посасывала палец; поднимала на меня глаза, чтобы удостовериться, что я это вижу. Винсент нагнул голову над тарелкой и заталкивал ложкой в рот кукурузу, словно процесс поглощения пищи был неким состязанием. Люси осторожно передвигала еду по тарелке. Она расплющила картофельное пюре, превратила его в своего рода холст и сделала картинку: кукурузные зернышки были звездами, горошек, кусочки ямса и клюква – листьями на деревьях из индейки. Кэри говорила матери, как вкусно все, что она приготовила. Она казалась счастливее всего в те дни, когда ей следовало бы печалиться, а возможно, так и было. В выходные, когда она должна была скучать по семье. В день рождения ее матери, в день рождения отца, в годовщину свадьбы сестры. В годовщину того дня, когда разбился их самолет.

Она каким-то образом убедила мою мать позволить ей и детям помыть посуду. От матери потребовалось гигантское усилие, чтобы оставаться за столом, пока остальные убирают. Каждые несколько минут Винсент показывался в дверях, демонстрируя, как он вытирает тарелку. Мать хвалила его за отличную работу, а потом говорила:

– Осторожно, смотри, не урони, дорогой. Ты же не хочешь, чтобы осколок стекла воткнулся тебе в ногу.

Дети внесли десертные тарелки, чистые вилки и чизкейк.

– Иди поешь, – позвала мать Кэри, и Кэри ответила: – Хорошо, Ма, одну минутку, – и я услышал что-то такое в ее голосе; хотя, может быть, я ждал этого весь день. Прошло несколько минут, и я пошел в кухню, чтобы проверить, как она там. В раковину лилась вода; она наклонилась над раковиной, спрятав лицо в ладонях. Услышала за спиной мои шаги и торопливо выпрямилась; глаза у нее покраснели.

– Что не так?

– Ничего, – сказала она. – Просто голова болит.

– Ты плакала.

– Нет, – возразила она. – Я просто потерла глаза, а руки у меня мокрые.

Мать заглянула в кухню, желая знать, что случилось.

– Ничего, – сказал я ей.

Мать посмотрела на Кэри, и та сказала:

– Просто голова болит. Пойдемте, съедим по кусочку… – возникла долгая пауза; казалось, она лихорадочно ищет слово «пирог», словно позабыла его. – Пойдемте, поедим, – наконец выговорила она.

Винсент намазал пирогом нос Люси, и она не стала его вытирать, а Кэри намазала пирогом собственный нос, я мазнул по носу матери, и несколько мгновений она казалась почти счастливой.

Когда мы собирались уходить, мать спросила, поедем ли мы домой по шоссе Бруклин-Квинс.

– Не уверен, – ответил я.

– Не езжайте по улицам, – предупредила она. – Наша округа – Бог ты мой, что с ней сталось!

Это был старый сценарий; я знал наизусть каждое слово.

Я поцеловал ее на прощание.

Мать расцеловалась с Кэри и сказала:

– Я выросла в Бушвике. Какая жалость, что все это случилось!

– Что случилось? – спросил Винсент.

– Не важно, – ответил я, и мы поехали домой через Бушвик.

Под мигающей красными и желтыми лампочками вывеской винного погребка молодые люди пили, спрятав бутылки в бумажные пакеты. Один из парней вышиб бутылку из рук другого; другой подобрал ее и разбил о тротуар. Они, пошатываясь, вышли на мостовую и встали перед нашей машиной; светофор зажегся зеленым. Я ждал, пока они препирались. Светофор загорелся желтым, затем красным. Впечатление было такое, будто нас не существует. Люси спала на заднем сиденье. Винсент не спал, смотрел на улицу, прижавшись носом к стеклу. Я нажал кнопку, блокирующую двери. Один из парней повернулся к машине и сказал: «Слышь, ты бы лучше запер свои дверцы». Он поставил ногу на капот машины, как будто подбивая меня дать газу. Один из его приятелей стащил с себя рубашку, закрыл глаза и распростер руки, как Христос на кресте.

Покой и безопасность.

Я молча повторял слова, с которых начал свой день. Я повторял их мысленно с того самого момента, когда мать предупредила нас, чтобы мы не ехали по улицам, и именно в этот момент я решил, что так мы и поступим. Битва между страхами моей матери и моим позитивным мышлением, моей уверенностью в своей способности создать безопасную поездку домой, через какие бы районы мы ни ехали. Битва между матерью и сыном, но только сын знал о том, что он сражается в этой битве. Мой разум заполняли эти два – и только эти два – слова, пока они не стали звуком более мощным, чем все, что выкрикивали молодые люди. Покой, безопасность. Покой, безопасность.

Светофор загорелся зеленым, потом желтым, потом красным. Они стояли перед машиной, передавая друг другу бутылку. Зеленый, желтый, красный.

Один из парней, самый высокий и, наверное, самый старший, уже с бородой, сунулся к пассажирской дверце машины с той стороны, где сидела Кэри; он потянул за ручку, потом принялся пинать дверь. Кэри отстегнула свой ремень и придвинулась ближе ко мне. Люси проснулась; Винсент по-прежнему не отлипал от стекла, будто смотрел фильм. Я нажал на газ, и парни убрались с дороги, и мы проехали на красный свет, и один из них – с руками, по-прежнему распростертыми на его «кресте», – крикнул нам вслед: «Я никогда не просил, чтобы меня рожали, понял? Я никогда не просил, чтобы меня рожали!»