Я и мое чудовище

Может быть, в мамином мире или в Маринкином мире все счастливы, если кто-то разводится. Некоторые африканские племена на похоронах танцуют, поют и вообще веселятся, потому что душа покойника переселяется в лучший мир. Но что-то я не уверена, что после развода меня, Маркушу или папу ждет лучший мир. Маму — скорее всего. Она считает, что трагедии бывают только у слабаков. А у сильных личностей это называется «временные трудности» или еще лучше — «жизненные перемены». Сильная личность во всем найдет положительную сторону и повод порадоваться.

Так вот я вовсе не сильная личность. Поэтому я уткнулась в бабушкино мягкое и холодное белое плечо и заплакала. Вернее, заскулила. От жалости к себе, от беспомощности и от неизвестности, которую никогда прежде не ощущала так близко. А бабушка продолжала качать меня и гладить по голове: «Тихо, тихо, золотая ты моя девочка!». И я мысленно умоляла ее никогда не останавливаться.

— Господи, как жалко, — проговорила бабушка задумчиво. — И Сашу жалко, и…

— А меня тебе не жалко? — изумилась мама.

Бабушка, заикаясь как от испуга, пробормотала что-то вроде «Конечно, очень жалко», и стало ясно: она больше и полуслова не произнесет, чтобы спасти нашу семью. Пусть все кругом рушится, раз так хочется ее драгоценной дочке.

— Ну, хватит, не реви, — с раздражением попросила мама и прикоснулась кончиками пальцев к вискам. — И так голова раскалывается от этой погоды.

Раньше меня удивляло, что я совсем ничего не помню из раннего детства. Почему все забывают свой первый год жизни? Но однажды я кое-что увидела. Своими младенческими глазами, хотя мне уже исполнилось девять лет.

В полутьме мама качает меня на руках, а я смотрю на нее сквозь слезы и кричу. И она спокойно, но требовательно говорит: «Спи, мое чудовище. Разве можно так долго реветь?». Не знаю, выполнила ли я тогда ее просьбу, и почему именно эта фраза так крепко засела в памяти. Я подросла и узнала каждое из этих слов по отдельности — «спи», «мое», «чудовище», и неожиданно они сложились воедино, ведь я их уже слышала, только не понимала, что они значат. Я спросила маму, взаправду ли все это, или мне просто приснилось. «Приснилось» — сухо ответила мама, и я больше ни минуты не сомневалась, что это не сон, а самое настоящее воспоминание. Иначе она бы стала убеждать меня в том, что никогда не назвала бы ребенка чудовищем. Хотя ее не в чем винить. Маркуша мог орать часами. Я ворочалась в кровати и мечтала только о том, чтобы он поскорее замолчал, или чтобы его забрали гоблины.

Мама соврала насчет чудовища, потому что испугалась: вдруг я посчитаю ее жестокой и злой? Но она вовсе не злая и не жестокая. Просто для нее я и впрямь была маленьким орущим чудовищем, с которым неизвестно что делать и как уложить спать.

Вот и сейчас, стоило ей сказать «Ну, хватит, не реви», как я тут же заставила себя глубоко вдохнуть и унять желание разрыдаться в голос.

А ведь мы с мамой не слишком-то отличаемся от самих себя тринадцатилетней давности. Она снова не знает, как объяснить мне то, в чем я еще не могу разобраться самостоятельно. А я, как и прежде, только плачу в ответ.

Я сказала Юле, что прыгну ради мамы с воздушного шара. И, кажется, пришло время совершить этот прыжок. Только вот я все стояла на краю, смотрела вниз и никак не могла решиться.

Глава 7. Шторм

Помню, однажды, через неделю после Рождества, подул недобрый ветер. Как призрачный генерал он бросал клич, чтобы море восстало против земли, и предвещал разрушения. Когда первые взбесившиеся от его порывов волны ринулись на пляж и расстелили на песке белую бурлящую пену, никто не заподозрил, что через пару часов от лестниц останутся лишь верхние, каким-то чудом уцелевшие ступени.

Вода подобралась так близко, словно хотела отогнать сушу подальше к холму. Она билась о берег, выплескивалась через перила, и уносила с собой осколки бетонных плит. Волнорезы сдались под ее натиском. Вскоре и пляж полностью исчез под темной морской гладью.

Мы с папой стояли на пирсе, точно на тонущем корабле, и повсюду бушевали волны. Приходилось то и дело тереть глаза, чтобы хоть что-то разглядеть сквозь ледяные едкие брызги. Содрогались бетонные столбы пирса и грозили переломиться, как тонкие деревянные мачты, и вместе с собой увлечь нас на дно.

— В последний раз я видел такой шторм лет пятнадцать назад, — прокричал папа, придерживая рукой капюшон дождевика. — Тогда хорошенько потрепало. Конечно, волнорезам уже за сотню лет, такие буруны им не под силу.

Я с восторгом следила за бурей: тонкая пылающая полоска света протянулась над линией горизонта, точно золотой меч.

В такие минуты море по-настоящему оживает, обнаруживает грозный нрав и невероятную мощь. Потревоженное ветром, оно пробуждается от многолетнего сна и напоминает, насколько ничтожны и мелки все мы в сравнении с ним. Как извергаются вулканы, как вздымаются до облаков пески в пустынях, так и море закипает, отстаивая свой королевский титул.

Пирс снова угрожающе затрясся под ногами, и папа ухватил меня за плечо: