Я, Богдан (Исповедь во славе)

- С кем же? Для этого нужен другой гетман. А его не будет и после моей смерти. Теперь ты женщина самая близкая к истории из всех сущих на нашей земле.

- Это, наверное, тяжело?

- Увидишь, дитя мое. Еще все увидишь. Когда-то Одиссей, премудрый и божественный, не захотел дарованного ему богиней Калипсо рая, где обещана была любовь, молодость и бессмертие, - это был рай принудительный и без возможности выйти оттуда. В истории же приходится жить принудительно, даже тогда, когда достиг наивысших вершин и когда сам к ним стремился. Тяжкая бызысходность и крест вечный. Думала ли ты о чем-либо подобном?

- Никогда.

- Ну и не надо. Разве что помоги мне удержаться от гнева и пристрастности, это очень тяжело. Имею здоровье крепкое и после столь великих опасностей и испытаний, а дух не всегда удерживается в спокойствии. И никто не поможет, только самая близкая душа. Твоя душа, Матронка. Ужели не станешь моей утехой и опорой во всем, где не помогут и все мои советчики, радетели, помощники и благодетели?

Она показала одними глазами: стану. Глаза были еще серее среди снегов, была в них сизая летучесть, и душа моя полетела за ними и сквозь них, в миры далекие, еще неведомые, не просветленные даже моим тяжким разумом.

Перед Переяславом было почти в точности так, как у премудрого Кадлубка с Казимиром Справедливым, когда тот въезжал в Краков. Выехало навстречу с непередаваемой радостью многочисленное войско, отовсюду сыпались толпы люда, в восторге кричали и приветствовали: прибыл их освободитель! Тянулись ко мне люди всякого возраста, отдавали честь все сословия и все достоинства, и врата города, хотя и охранявшиеся неприступной стражей, сразу же были широко раскрыты. Все с глубоким поклоном припадали к ногам, пожелания и приветствия всех соединялись воедино.

И в самом Переяславе были сплошные виваты, ехал я уже не неизвестным сотником по улице Шевской и не утешал несчастную шляхетскую вдову с малым дитем перед запущенным домом, не припорошена пылью одежда, и мое лицо, и мои усы, - утоптанный сотнями ног людских и конских копыт, снег сверкал серебром и золотом под низким красным солнцем, дворы были устланы коврами и яркими ряднами, дома убраны и наряжены, даже дом пани Раины каким-то чудом за неделю был отстроен, покрыт новой крышей, украшен новым крыльцом и новыми ставнями, так что Матронка схватилась за лицо и закрыла глаза, а потом посмотрела еще раз на свой давнишний дом и прошептала, что хочет туда с пани Раиной.

- Будешь со мной, - сказал я твердо. - Пани Раина имеет свой дом, ты будешь иметь свой. Ты - гетманша.

В доме Сомков, где я должен был остановиться, встретил меня Иванец мой Брюховецкий и младший брат голубки моей Ганны - Яким Сомко, уже сотник казацкий, мужчина такой неземной красоты, что его невозможно было с кем-либо и с чем-либо сравнить. Я подумал, неужели и Ганна была такой красивой? И испугался этой мысли, потому что Матрона, смотревшая то на Якима, то на меня, могла угадать ее. Верил в Матронкину доброту, но и не хотел без нужды подвергать эту доброту испытаниям. Поэтому не без радости услышал заверения Якима, что он сразу уедет в свою сотню, а прибыл сюда лишь для того, чтобы поприветствовать великого гетмана с гетманшей и выразить свою радость оттого, что избрали его дом для пребывания.

Если бы я умел угадать страшную судьбу Якима, - может, не отпустил бы его тогда, держал возле себя? Но все равно ведь не спас бы, ведь удержать человека можно, пока ты живешь, а после смерти как это сделать?

А они как стояли вот сейчас передо мною на крыльце сомковского дома прекрасный Яким и вертлявый мой Иванец, оба верные мне, полные уважения и любви к своему гетману, так и станут и через два десятилетия, когда меня уже не будет, перед черной радой казацкой, два мужа в расцвете сил, один простодушный и чистый, как и сейчас, а другой коварный и хитрый, козырял тем, что из гнезда Богданова, ходил, как и я, в простой одежде, ел с запорожцами саламату и тетерю обычную, спал, подложив седло под голову, Брюховецкий - Бреховецкий. Гнездо в самом деле мое, а дети - кукушкины, и среди них Иванец - самый подлый. Возьмет он верх над Сомком и отдаст его под топор палача, но и равнодушный палач-татарин не захочет рубить голову Якиму, удивляясь людям, которые могут лишать жизни такое совершенное творение божье.

Я отпустил Якима, может, даже прогнал его: уже боялся молодых красивых мужчин рядом с Матроной, хотя и ведал доподлинно, что всех не прогонишь и не отстранишь, но и не хотел быть завистливым прежде времени.

В Переяславе меня уже ждали все мои старшины и полковники и послы отовсюду - от господарей молдавского и мунтянского, от князя семиградского, от ордынцев и от самого султана турецкого, была уже весть, что едет посол из Москвы, а где-то из-за Днепра направлялись ко мне панове королевские комиссары с Адамом Киселем во главе.