И все же…

Несмотря на все это, она ненавидела слушать и неохотно отвечала на вопросы. В апреле я отправился на встречу с ней в Нью-Йорк, где у нее был маленький городской особняк, и она более или менее прямо сказала мне, что я могу оказаться последним человеком на земле, с кем она говорит. К тому времени у нее нашли двенадцать различных опухолей, и один из врачей спросил, скорее желая подбодрить, в силах ли она объяснить, почему до сих пор жива. Ответ у нее был. Она продолжала жить, чтобы обвинять исламистов, и обвинять настолько оскорбительно и прямо, насколько возможно. Исчезла худощавая молодая женщина, некогда отдавшая дань романтике «третьего мира» и левых партизан. Вместо нее была миниатюрная высохшая итальянская синьора в черном (в самом деле восклицавшая «Мамма миа!»), неистово носившаяся по крошечной кухне, готовя мне самую жирную колбасу из всех, что я когда-либо ел, и утверждавшая, что мусульманские иммигранты в Европе — авангард нового исламского завоевания. «Сыны Аллаха плодятся как крысы» — далеко не самое сильное выражение из ее знаменитой полемической книги «Ярость и гордость», написанной в свете сполохов 11 сентября 2001 года и ставшей в Италии бестселлером. Она получила свою долю желаемого после долгого и угнетающего отхода от дел из-за болезни. Она снова сделалась известной, на нее обрушились иски оскорбленных групп, пытавшихся заставить ее замолчать, и она сумела вернуться на первые страницы. Одержимость гигиеной и плодовитостью других — скверный знак: речь Орианы (фактически даже не речь, поскольку она едва дышала) пестрела ругательствами. Некоторые из них приведу по-итальянски — «brutto stronzo», «vaffanculo»[154], — а другие опущу. Несогласные с ней или не видящие такой же, как она, опасности были всего-навсего «cretini» и «disgraciatti»[155]. Словно ты оказался в аэродинамической трубе площадной брани. Другим плохим знаком было то, что она начала говорить о себе в третьем лице: «Фаллачи».

Всю жизнь она боролась с любыми проявлениями клерикализма и фундаментализма, а теперь отвращение и ненависть к исламу бросили ее в объятия церкви. Она сказала мне, что новый папа, которого она назвала просто «Ратцингер», дал ей одну из своих первых личных аудиенций. «Он восхитителен! Он целиком и полностью со мной согласен!», но помимо заверений, что его святейшество на ее стороне, больше не сказала мне об их разговоре ни слова. Четыре месяца спустя, почти в тот самый день, когда Ориана умирала, папа действительно произнес знаменитую речь, в которой обратился к средневековым аргументам против ислама и сумел разжечь гнев, еще на шаг приблизивший нас к подлинному столкновению цивилизаций. Однако на сей раз мы были лишены оценки его взглядов со стороны Фаллачи или удовольствия видеть его принужденным объясняться или оправдываться перед ней. Ей удалось совершить свой последний «прорыв» и сохранить его только для себя.

«Вэнити Фэйр», декабрь 2006 г.

Имперские глупости [156]

Пятьдесят лет назад русские танки крушили дома в Будапеште, а британские военные самолеты бомбили международный аэропорт Каира. Совпадение этих двух преступлений и катастроф заставило выставить себя идиоткой еще юную Организацию Объединенных Наций, породило движение «новых левых», положило конец европейскому колониализму, обозначило начало свершившегося в 1989 году краха коммунизма и утвердило статус Соединенных Штатов как послевоенной сверхдержавы. При взгляде из сегодняшнего дня эти близнецовые проявления высокомерия дня кажутся едва ли не иррациональными. Тем не менее причины наличествуют и у высокомерия, и рассмотреть их отнюдь не лишне.

«Если случайно проигранная битва, то есть частная причина, погубила государство, — писал Монтескье, разбирая вопрос о роли случая и непредвиденных обстоятельств в падении Римской империи, — то это значит, что была общая причина, приведшая к тому, что данное государство должно было погибнуть вследствие одной проигранной битвы». И хотя это воззрение балансирует на грани тавтологии, оно тем не менее превосходит ту точку зрения — острее всего сформулированную персонажем триумфально успешной пьесы «Любители истории» Алана Беннетта, — что вся история не более чем «одна фигня за другой».