И все же…

Немедленно возникает ощущение крупной упущенной возможности с попутно разваливающимися элементами парадокса. В любом случае речь не идет об оппозиции малого и большого идеала, господин Честертон: в Соединенных Штатах есть своя установившаяся широкая гарантия в бизнесе. Сколь докучно слышать подобного рода английские голоса, словно вознамерившиеся покровительствовать американцам. Нет, не просто изощренность (да позволено мне будет употребить подобный парадоксальный оборот) взглядов на религию Джефферсона/Мэдисона была выражена в Данбери, штат Коннектикут, с предельной ясностью как для самых неискушенных, так и самых изощренных умов. [Речь идет о знаменитом письме Томаса Джефферсона к баптистам города Данбери, где он, желая рассеять их опасения относительно правительственного вмешательства, провозгласил, что «Конституция воздвигла стену, отделяющую церковь от государства», имея в виду принятие Конгрессом США Билля о правах, автором которого был Джеймс Мэдисон. — Прим. перев.] Со временем символ простой разделительной стены оформился и отложился в наших черепных коробках настолько, что практически каждый американец приблизительно представляет, на какой примерный объем «свободы для» и заметный уровень «свободы от» с широкой дискуссионной полосой между ними он имеет право. Наследство отнюдь не незначительное или маловажное.

Результат некоторых других, наполовину разработанных исследований Честертона, оказался непредсказуемым, как постфальстафовской проблемы тучности, согнувшей и сломавшей ветку, на которую он ради эффекта опирался. (Не могу удержаться от отступления: в 1908 году Честертон арендовал дом в городе Рай, в Восточном Суссексе, по соседству с Генри Джеймсом. Джеймс неприятно поразился тому, что подобный ум «томился в тюрьме такого тела», и регулярное лицезрение «отвратительного Честертона» с его жутким пахидерматозным силуэтом ужасало Джеймса, в остальном им восхищавшегося. Представлять Мастера в столь затруднительном положении… Он не мог понять, почему недруги католиков винили оппонентов в организации тайных обществ, а сами на голубом глазу учреждали свои — вроде ку-клукс-клана. Но это, в свою очередь, означало, что он никогда прельщался «зовом» лагеря и мрачных формирований наподобие Опус Деи.

Честертон тщился показать, что англичане раскусили протестантскую реформацию и переживут ее, поскольку любили тех, кто смеялся. Тем не менее мы узнаем, что жизнь великого Сэмюэля Джонсона была ограниченной из-за «отсутствия религиозных радостей». Нечто странно-самодовольное слышится в этой формулировке, в особенности из уст человека, почитавшего, что величайшая сила англичан — умение отгородить все валом вежливости и самоуверенности, простирающимся от чосеровской харчевни «Табард» до собственной территории изысканий Кента и Медуэя Чарльза Диккенса, — основана на веселости. Веселости того рода, что выкуривает фанатизм и узость и не должна иметь ничего общего с «религиозными радостями». За этим грубым камуфляжем мы можем видеть коловращение покрытого высеченными или выписанными рукой Джона Генри Ньюмена, но при содействии собственной главной силы Честертона, массивного каменного блока или манускрипта, где следует тщательно записать все нужды, побуждения и наставления английского народа. И да, господа Джонсон и Диккенс могут быть свободны и уходить. Может быть, и правда, что протестантская реформация ввергла бедных и сквайров в кабалу «новых злосчастных лордов», поднявших тяжкую ренту, однако это отнюдь не означает сколь-нибудь общей английской ностальгии по старому режиму престола и алтаря и сжиганию мучеников. И Честертон закончил наконец тяжкое высекание собственной скрижали моральных поучений и опубликовал своеобразный итог. Приводим его в изложении Кера:

«Годом ранее Честертон представил короткую главу сборника „Двенадцать современных апостолов и их кредо“ под названием „Почему я католик“, начинавшуюся с утверждения, что десять тысяч причин этого „целиком сводятся к одной причине: католицизм — это истина“. Католическая церковь попросту была „вселенской“ — „не только больше меня, но больше всего в мире… на самом деле больше мира“. Это был единственный „коллегиальный разум в мире“, который „следил за предотвращением неверного направления умов“. Церковь, „бдевшая сразу во все стороны“, была „не просто вооружена против ересей прошлого и даже настоящего, но также и будущего, возможно, полностью противоположных сегодняшним“. Она держала „в уме своеобразную карту, с виду карту лабиринта, но фактически проводник по лабиринту“. Уникальным образом она представляла „одно постоянное интеллектуальное учреждение, думавшее о мышлении на протяжении двух тысяч лет“. В результате на полученной карте оказались четко обозначены „все тупики и скверные дороги“».