И все же…

Впрочем, не в меньшей степени, чем когда он старается загладить вину. Например, на него, очевидно, произвело очень сильное впечатление оскорбленное письмо известной еврейской дамы, миссис Элайзы Дэвис, после публикации 1838 году «Приключений Оливера Твиста». Ее, по-видимому, сильно удручил персонаж Феджин, и она даже отказывалась признать, что еврей способен участвовать в воровской шайке. Как бы то ни было, Диккенс прислушался к ее доводам и признал свою неправоту. Для восстановления справедливости он предпринял три вещи: смягчил описание Феджина в последующих изданиях книги. Во время публичных чтений романа сглаживал «еврейские» черты злодея. И, кроме того, чтобы оправдаться, создал совершенно нового персонажа. В романе «Наш общий друг», мы встречаем еврея-ростовщика по фамилии мистер Райя, дружащего и оказывающего помощь Лиззи Хэксем и Дженни Рен. Признаю, на мой вкус, персонаж слишком альтруистичен, чтобы быть достоверным, однако в пользу Диккенса, безусловно, говорит то, что он взял обладателя той же профессии, что у печально известного Шейлока, но без единого порока Шейлока, и поставил во главе дела в то время, когда вульгарный предрассудок было легко разжечь. Роман не так известен, как того заслуживает.

Еще один пример победы великодушия дает вторая поездка в США 1867 года, в ходе которой Диккенс изо всех сил постарался загладить прошлую вину, вновь встречаемый щедрым гостеприимством, однако на сей раз не мстя за него, как прежде, ни желчным, скучным романом «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита», ни безжалостным и наспех написанным травелогом «Американские заметки»[221], не слишком умная игра слов в названии которого намекала на несостоятельность американской валюты. Успешно просчитавшись в обменном курсе, Диккенс публично предложил включить похвальную речь США в переиздание двух своих книг о стране — и действительно сдержал обещание, даже после того, как бурные аплодисменты стихли, а он вернулся домой в Англию. Возможно, он не был бы американским героем, не сдержи слова, о чем благополучно забыли сегодня. Но в те времена принцип «притяжения-отталкивания», о котором Диккенс с такой готовностью говорил, по-видимому, означал, что иногда он мог «откликаться» на зов беспризорных детей и толп, к которым он так трепетно относился и которые его так любили, вопреки ему самому.

«Вэнити Фэйр», февраль 2012 г.

Г. К. Честертон — реакционер [222]

Вдохновенная и двукратная попытка профессора Кера реабилитировать объект своего обожания и доставляет удовольствие как таковая, а в отношении столь диалектического гения парадокса, как Г. К. Честертон, и заключает в себе значимость рассказов о патере Брауне в детективном жанре, и заметность Чарльза Диккенса в английской классической литературе. Всё же согласимся мы с Кером не в изображении героя главным поборником высшей формы английской демократической добродетели, а в высоком качестве стихов Честертона. Как раз в этом возвышенном предмете автор все же недотянул.

Т. С. Элиот писал в некрологе о таланте Честертона сочинять «первоклассные журналистские баллады», и эта высокая похвала представляется мне едва ли не недостаточной за преуменьшение их волшебной способности оставаться в памяти. Выбирая «одну из немногих подлинно серьезных поэм», Кер делает упор на «Лепанто» — стихи, в которых Честертон разграничил английскую протестантскую и римско-католическую память. Вдохновленная другом отцом Джоном О’Коннором, поэма показывает, как великая битва папства против Османской Порты 1571 года была и продолжает оставаться мелким пятном Роршаха в противоречивой национальной памяти.

В первых строках («Королева Англии взора не отвела от зеркал»), словно наводя резкость на съемку общим планом, Честертон нагнетает чреду образов угрюмого северного протестантского равнодушия перед лицом мобилизации султана:

На Севере, где трудятся в волнах рыбаки
(Дон Хуан Австрийский ведет полки),
Где в сером море паруса горят при заре,
Где Михаил Архангел на высокой горе
Каменными крыльями, железным копьем
Машет над Нормандией, объятой огнем, —
На Севере враждуют толкователи Книг,
И злобой осквернились око, длань и язык,
И христиане христиан лишают живота,
И христиане в буйстве ненавидят Христа
И ту Марию, коей бог грехи отпустил, —
Но Дон Хуан Австрийский презирает их пыл.
Дон Хуан шагает сквозь мрак и разброд[223].