И все же…

Это сухое заключительное предложение, на мой взгляд, оправдывает приторность письма и ставит его описание издевательств над животными выше Достоевского. Также оно помогает увидеть глубокое отличие от Ленина, всячески старавшегося подавлять в себе чувства, вызываемые красотами природы и искусства. Хотя однажды он и не выстрелил в лисицу, потому что та была «уж очень хороша», и растрогался, слушая «Аппассионату» Бетховена, заявив, правда, что своей красотой эта музыка способна отвлечь от борьбы, а на швейцарской вершине, когда все замерли в восхищенном молчании, прервал его восклицанием: «Сволочи!», и когда кто-то из товарищей робко спросил: «Кто сволочи, Владимир Ильич?», откликнулся: «Меньшевики, кто же еще».

Еще со времен революции 1905 года в России Роза Люксембург заподозрила ленинскую фракцию в том, что издевательски окрестила «казарменным» мышлением. Вскоре после революции 1917 года она написала серию писем, в которых назвала положение в России «отвратительным», а большевиков заслуживающими «жуткой головомойки» за репрессии против таких оппозиционных партий, как социалисты-революционеры, и одностороннее решение о разгоне Учредительного собрания. То же полицейское мышление (поиск непрестанных иностранных «заговоров») она осуждает как основу советской внешней политики. В качестве его конкретного олицетворения она указывает на некоего «Иосифа», и новым шоком для нее становится открытие, что это «партийная кличка» ее польского товарища Феликса Дзержинского, основателя ЧК, впоследствии также почитавшегося отцом КГБ. Именно в это время Роза Люксембург пишет бессмертные слова в защиту свободы слова, смело заявляя, что само это понятие бессмысленно, если не подразумевает свободу «для тех, кто мыслит иначе».

Однако при всем ее общем оптимизме, вызванном валом революций, стерших с лица земли монархов и империи, которые развязали войну, от некоторых ее слов к горлу невольно подкатывает комок. В декабре 1917 года она писала:

«В России время погромов миновало раз и навсегда. Для этого там слишком велика сила рабочих и социализма… Мне легче представить себе еврейские погромы здесь, в Германии».

И, видимо, осознавая, что стала заложницей судьбы, торопливо добавила:

«Во всяком случае, здесь царит способствующая этому атмосфера злобы, трусости, реакции и тупости».

Это последнее предчувствие было самым пронзительным из всех. Выпущенная из тюрьмы на волне забастовок и бунтов, сопровождавших отречение кайзера, Роза Люксембург оказалась в центре революционной политики и журналистики Берлина. В январе 1919 года она была арестована, и ее большую голову расколол прикладом боец фрайкора, ублюдочного ополчения, вскоре ставшего моделью и ядром отрядов коричневорубашечников. «С убийством Люксембург, — писал Исаак Дойчер, — свой последний триумф праздновала кайзеровская Германия и первый — нацистская». За ее мертвым телом — впоследствии брошенным в Ландвер-канал — надвигалось варварство еще более безжалостное и страшное, чем она когда-либо осмеливалась себе вообразить. Если бы Германия пошла другим путем, так ли фантастично было бы в результате избежать не только нацизма, но и благодаря велению и примеру также и сталинизма? И все же, сколь бы дискуссионными ни были труды Розы Люксембург, даже много лет спустя их нельзя читать без по-прежнему острого и скорбного осознания того, что Перри Андерсон однажды назвал «историей возможностей».

«Атлантик», июнь 2011 г.

Джоан Дидион: Синие ночи

Пациенты, страдающие от серьезной или неизлечимой болезни, переживают длительные периоды скуки и тревоги, перемежающиеся краткими интерлюдиями острого ужаса и боли, как солдаты на войне. И не только сами пациенты — в самом деле, видеть, как умирает брат или сестра, муж или жена, может быть еще мучительнее. Но ничто, по мнению экспертов, не может сравниться с неотступным, удушающим кошмаром, поглощающим того, кто медленно теряет ребенка.

«Ужасно видеть умирающего бездетным». Так сказал Наполеон Бонапарт.

«Что может быть большим горем для смертных, чем видеть мертвыми своих детей». Так сказал Еврипид.

«Говоря о смертности, мы говорим о наших детях». Так сказал я.

Джоан Дидион при слегка синкопированной бобдилановской манере благодаря впечатляющему благородству и отваге достигает в «Синих ночах» углубления и расширения эффекта «Года магического мышления», своего повествования 2005 года о почти такой же скоропостижной смерти мужа, Джона Грегори Данна, и первом приступе неизлечимой болезни дочери, Кинтаны-Роо Данн Майкл. В ходе работы над книгой к ней пришло осознание невозможности сочинять в прежнем стиле: «Мне казалось, что так пишут не прозу, а музыку»[197].